Как прое*** всё

Место гиблое, я сразу понял. Лес, березки – с одной стороны. С другой стороны – река. Зеленая. Между лесом и рекой – русское поле в синих васильках и желтых одуванчиках. В таких полях в древние времена, если верить историкам, проходили честные сечи. Я не понимал, как же я проведу честную сечу с Иерограмматом, силы-то явно неравны. Да и нечестную сечу провести было непонятно как. У меня не было возможности в решающий момент битвы бросить свежий резерв, коварно спрятанный где-то в крыжовнике, как это обычно делал Дмитрий Донской, – потому что я не мог отделить от себя резервную часть и спрятать в колючих кустах.

Я ожидал, что небо потемнеет и появится циклопический монстр, закрыв собой солнце. Или раздвинется земля, и, в ярости стряхивая с себя васильки, во весь свой тектонический рост из-под земли восстанет чудовище. Но ничего этого не случилось. Конечно, и хорошо, что не случилось, потому что – ну а что бы я делал? Как такого врага поразишь? У меня ни коня, ни меча нет.

Каково же было мое удивление, когда раздался голос. Голос сказал негромко, спокойно:

– Ну. Я здесь.

Я не сразу понял и даже переспросил, хотя это было и глупо:

– Где – здесь?

– Хотел поговорить? Говори, – сказал голос.

Сомнений быть не могло. Голос звучал изнутри меня.

Это был мой голос. Иерограммат сидел внутри меня. Как рассказали потом иерофанты – а ведь могли бы и заранее предупредить! – он всегда так поступал. Он всегда был внутри того, с кем имел дело. В этом был его секрет. Поэтому он и стал топ-менеджером – другие гигантские духи так не умели. Нельзя было понять поэтому, каких он размеров и как выглядит.

Я, конечно, очень удивился и прямо спросил:

– Вы что, во мне?

– В тебе, – сказал Иерограммат. – Можем на «ты».

– Но как ты во мне поместился? – спросил я.

– Да в тебе полно свободного места, – сказал Иерограммат.

Мне стало нехорошо. Но что делать, если уж вызвал на встречу повелителя средних и высших адов, нужно иметь смелость сказать.

И я сказал:

– Я хочу, чтобы иерофанты ушли. От меня. – На всякий случай я уточнил: – Насовсем.

– Да, это можно, – после паузы сказал Иерограммат. – Но есть одно «но».

– Какое? – спросил я.

– Если они уйдут, ты останешься один. Не боишься?

– Боюсь, – честно сказал я. – Да и привык к ним уже, конечно… Но с ними тоже, по правде говоря, не сладко… На ухо шепчут все время, мешают, толкают, понимаешь, к краю… Так что я, уж, может, ну, как-нибудь поживу один? М?

– Ладно, – неожиданно легко согласился Иерограммат. – Но есть одно «но».

– Еще одно? – усмехнулся я.

– Да, – сказал Иерограммат. – Если уйдут они, я тоже уйду с ними.

– Да, я понимаю… Неудобно, конечно, – сказал я тактично. – Ну, в конце концов, мы же можем с вами, с тобой то есть, встречаться как-то, иногда… или как-то… по переписке…

Иерограммат засмеялся. Скажу тебе, читатель, это довольно непривычное чувство – когда внутри тебя кто-то смеется, а тебе не смешно. Потом Иерограммат сказал:

– Если уйду я, ты больше не сможешь писать буквы. Так что решай.

Поэтому его и звали – Иерограммат. Он придумал буквы.

А чтобы я поскорее принял решение, Иерограммат сказал:

– Ну, скажи что-нибудь. Попробуй. Стих прочитай. Какой-нибудь. Давай.

Я хотел прочитать «Белеет парус одинокий». Но у меня не получилось. Получилось только сказать:

– Лена. Таня. Наташа.

Это были имена девушек моих, первых. Я очень удивился. Опять хотел про «Белеет парус» и опять произнес только:

– Лена. Наташа.

Иерограммат сказал:

– А теперь скажи свое самое первое слово.

– Мама, – промяукал я, как младенец.

– А теперь скажи свое самое последнее слово, – приказал Иерограммат.

Я сказал тогда одно слово:

– Хорошо.

Так и сказал. Мое последнее слово – теперь я его знал. Я здорово испугался.

А Иерограммат сказал:

– Ну, давай говори, что же ты молчишь.

Я хотел сказать, что он сволочь и чтобы он прекратил это. Но не смог. Я только мычал, как немой. Я забыл буквы. Иерограммат отнял у меня то, что им было придумано, – речь.

Я мычал. Он смеялся надо мной.

Когда я устал мычать и указывать рукой на свой рот, как пойманный карась, я стал кивать. Я все понял. Я согласился.

Вот так это было. Так я оставил иерофантов у себя. Я выбрал буквы.

В тот Новый год мы ходили хороводом вокруг елки с моими иерофантами. Им нравится водить хороводы. Гигантские духи вроде бы, а как дети.

После того как я сдался, я сразу смог снова говорить. И читать стихи, и про парус, и не про парус, и писать. Это большое счастье, читатель, знать буквы. Правда?

Хотя. Что за счастье… Не знаю.

Моим первым словом после того, как Иерограммат вернул мне речь, было «мама».

Это Иерограммат так посмеялся надо мной напоследок.

…Когда я налил себе и Кисе вина, взятого у деда, иерофанты затихли. Винтокрылый даже сел на землю и заглушил двигатели. Они смотрели на меня своими разноцветными глазами. Ждали.

Когда я сделал первый глоток, иерофанты зашептались. Я слышал, Этот-за-Спиной сказал:

– Началось.

– Началось, началось, – зашептались другие иерофанты.

– Что началось? – не понял я и спросил вслух.

– Началось? Ты чего? – переспросил Киса, который был рядом и не понял, с кем я разговариваю.