Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

– У нас сегодня все спокойно, – говорил мне Лев Николаевич 30 июля, сидя со мной в своем кабинете. – Я понял недавно, как важно в моем положении, теперешнем, неделание! То есть – ничего не делать, ничего не предпринимать. На все вызовы, какие бывают или могут быть (он имел в виду Софью Андреевну. – В. Б.), отвечать молчанием. Молчание – это такая сила!..[47] И просто нужно дойти до такого состояния, чтобы, как говорит Евангелие, любить ненавидящих вас, любить врагов своих… А я еще далеко не дошел до этого!..

Он покачал головой.

– Но они все это преувеличивают, преувеличивают!..

Конечно, Лев Николаевич имел в виду отношение В. Г. Черткова, Александры Львовны и их близких к поведению Софьи Андреевны.

– Наверное, Лев Николаевич, вы смотрите на это, как на испытание, и пользуетесь всем этим для работы над самим собой?

– Да как же, как же! Я столько за это время передумал!.. Но я далек еще от того, чтобы поступать в моем положении по-францисковски. Знаете, как он говорит? – Запиши, что если изучить все языки и так далее, то нет в этом радости совершенной, а радость совершенная в том, чтобы, когда тебя обругают и выгонят вон, смириться и сказать себе, что это так и нужно, и никого не ненавидеть. И до такого состояния мне еще очень, очень далеко!..

В вихре спора и борьбы, бушевавшем вокруг великого старца, он один оставался самим собой. Весь август прошел в попытках Льва Николаевича примирить партию жены с партией друга и дочери, воздействовать на жену, на Черткова, добиться мира в яснополянском доме. И все время стоял выше борьбы и в стороне от нее. Он один действовал во имя любви, во имя нерушимости внутреннего союза с Богом, как он Его понимал. Он чувствовал, что события роковым образом осложняются, предвидел необходимость решиться на какой-то ответственный шаг и, учитывая опасность резких движений в таком запутанном клубке отношений и связей, все повторял: «Только бы не согрешить, только бы не согрешить!»

2 августа Лев Николаевич писал «милым друзьям», мужу и жене Чертковым: «Просил бы и вас быть снисходительными ко мне и к ней. Она несомненно больна, и можно страдать от нее, но мне-то уже нельзя – или я не могу – не жалеть ее»⁴⁴.

Тут надо сказать, что, расходясь с Толстым, ни супруги Чертковы, ни Александра Львовна не верили в болезнь Софьи Андреевны. Болезненные явления в ее поведении они объясняли исключительно притворством.

7 августа Лев Николаевич писал Черткову: «…Мне жалко ее, и она несомненно жалче меня, так что мне было бы дурно, жалея себя, увеличить ее страдания»⁴⁵.

Зная, что у Черткова нет ни малейшей симпатии к Софье Андреевне, Лев Николаевич старается логически доказать ему обоснованность своего личного снисходительного отношения к престарелой жене: «Знаю, что все это нынешнее, особенно болезненное состояние (Софьи Андреевны. – В. Б.), пишет он Черткову 14 августа, – может казаться притворным, умышленно вызванным (отчасти это и есть), но главное в этом все-таки болезнь, совершенно очевидная болезнь, лишающая ее воли, власти над собой. Если сказать, что в этой распущенной воле, в потворстве эгоизму, начавшихся давно, виновата она сама, то вина эта прежняя, начавшаяся давно, теперь же она (Софья Андреевна. – В. Б.) совершенно невменяема, и нельзя испытывать к ней ничего, кроме жалости, и невозможно, мне по крайней мере, совершенно невозможно ей contrecarrer[48] и тем явно увеличивать ее страдания. В то же, что решительное отстаивание моих решений, противных ее желанию (то есть что предлагала «чертковская» партия. – В. Б.), могло бы быть полезно ей, я не верю, а если бы и верил, все-таки не мог бы этого делать»⁴⁶.

Во втором письме, написанном в тот же день, Толстой возражает против упрека Черткова, что будто бы он, давши Софье Андреевне обещание не видеться с ним, Чертковым, стесняет тем самым свою свободу. «Связывает меня теперь никак не обещание (я и не считаю себя обязанным перед ней и своей совестью исполнять его), а связывает меня просто жалость, сострадание, как я это испытал особенно сильно нынче и о чем писал вам. Положение ее очень тяжелое. Никто не может этого видеть и никто так сочувствовать ему»⁴⁷.

Но друг упорствует в своем отношении к Софье Андреевне, в нелюбви к ней, и Толстой продолжает свои увещания: «Стараюсь держаться по отношению к Софье Андреевне как можно мягче и тверже, – пишет он Черткову 25 августа, – и, кажется, более или менее достигаю цели – ее успокоения. Знаю, что вам это странно, но она мне часто ужасно жалка. Как подумаешь, каково ей одной по ночам, которые она проводит более половины без сна – с смутным, но больным сознанием, что она не любима и тяжела всем, кроме детей, – нельзя не жалеть»⁴⁸.

«Она невыразимо жалка!» – восклицает Толстой в письме к своему другу от 30 августа⁴⁹.