Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Софья Андреевна, вся в слезах, дрожащая, умоляюще глядела на меня: слезы и волнение ее были самые непритворные.

Она почему-то не верила, что я передам ее слова Черткову, и умоляла меня об этом снова и снова.

Я не мог равнодушно смотреть на эту плачущую, несчастную женщину. Тех нескольких десятков минут, которые я провел с ней в экипаже, я никогда не забуду.

Признаюсь, меня самого охватило волнение, и мне так захотелось, чтобы какою угодно ценою – ценою ли передачи рукописей Софье Андреевне или еще каким-нибудь способом – был возвращен мир в Ясную Поляну – мир, столь нужный для всех и особенно для Льва Николаевича. В этом настроении я отправился к В. Г. Черткову, когда мы приехали в Телятинки.

Дело Софьи Андреевны было простое: она хотела получить, собственно, только автографы дневников, так как разрешала Черткову скопировать беспрепятственно весь их текст, и естественно, что Чертков, человек благородный, пошел ей навстречу.

«Дорогая Софья Андреевна, – писал он в письме, которое посылал жене Толстого через меня, – В. Ф. Б-в передал мне о вашем желании получить для хранения в вашем яснополянском доме или в Русском Историческом музее в Москве, где храните вы другие материалы, рукописи дневников Льва Николаевича за время с 1900 года. Вы любезно обещаете при этом разрешить мне (разрешение Льва Николаевича, видимо, само собой подразумевается) скопировать их текст для моих занятий Толстым и для исследований работы его мысли. Вы знаете, что в дневники свои Лев Николаевич заносил всегда не только внешние события своей жизни, но и ее внутренний ход, иначе говоря – почти все, приходившие ему в голову мысли по вопросам религиозным, социальным, политическим и т. д. Все это не может меня не интересовать самым живым образом, и если я буду иметь в своем распоряжении точный текст дневников, то это – все, что мне нужно и что более чем удовлетворяет, – восхищает меня. Что же касается подлинника, автографа, почерка Льва Николаевича, то таким вещам я, в качестве его ученика, значения не придаю, собиранием автографов не занимаюсь, да, кстати, имею и без того уже достаточно автографов Толстого (письма его ко мне), так что я с полной готовностью возвращу вам, согласно вашему желанию, рукописи всех дневников. Я буду возвращать вам тетрадь за тетрадью, по мере того, как переписка их у меня в доме будет заканчиваться. Надеюсь, что ко дню рождения нашего дорогого и любимого Льва Николаевича, то есть к 28 августа, вы будете иметь все.

Я принимаю и совершенно разделяю ваш призыв – работать дружно и совместно для дела Льва Николаевича. Рад, что вы прощаете мне великодушно все мои вольные или, скорее, невольные грехи и ошибки, и надеюсь, что вы позволите мне в один из ближайших дней навестить Ясную Поляну и лично засвидетельствовать вам свое почтение и искреннюю, глубокую преданность.

Целую ваши руки.

Глубоко уважающий и преданный В. Чертков»

Вы представляете, читатель, какое впечатление должно было произвести это письмо?

Но… я прошу вас великодушно простить меня, простить мне эту мистификацию. Такого письма не было, оно не было написано, хотя мне кажется, что это единственное письмо, которое должно было быть написано.

На самом деле все случилось наоборот.

Узнав, что я имею поручение от Софьи Андреевны, Владимир Григорьевич, встревоженный, с озабоченным видом, повел меня в комнату своего секретаря и фактотума Алеши Сергеенко: он мог мыслить только двумя головами сразу, своей и Алешиной. Мы оба усаживаемся с ним на скромную «толстовскую» постель Сергеенко. Тот, с напряженным от любопытства лицом, садится против нас на стуле.

Я начинаю рассказывать о просьбе Софьи Андреевны вернуть рукописи. Владимир Григорьевич находится в сильнейшем возбуждении.

– Что же, – спрашивает он, уставившись на меня своими большими, белыми, возбужденно бегающими глазами, – ты ей так сейчас и выложил, где находятся дневники?!

При этих словах, совершенно неожиданно для меня, он делает страшную гримасу и высовывает мне язык.

Я гляжу на Черткова и страдаю внутренне от того нелепого положения, в которое меня ставят: меня ли это унижают или мне надо жалеть этого человека за то унижение, которому он себя подвергает? Я соображаю, однако, что Чертков хочет подсмеяться над проявленной мною якобы беспомощностью, когда-де на меня насела в экипаже Софья Андреевна. Он, должно быть, заметил то волнение, в котором я находился, и вышел из себя, поняв, что я сочувствую Софье Андреевне и жалею ее.

Собравшись с силами, я игнорирую выходку моего старшего собрата по вере и по делу и отвечаю ему:

– Нет, я не мог ей ничего сказать, потому что я сам не знаю, где дневники!

– Ах, вот это прекрасно! – восклицает Чертков и суетливо поднимается с места. – Так ты иди, пожалуйста!.. (Он отворяет передо мной дверь из комнаты в коридор.) Там пьют чай… Ты, наверное, проголодался… А мы здесь поговорим!..

Дверь захлопывается за мной, щелкает задвижка американского замка. Я выхожу, ошеломленный тем приемом, какой мне оказали, в коридор. Владимир Григорьевич и Алеша совещаются.