Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Позже я узнаю, что дневники решено не возвращать.

«…Я бы мог продолжать жить так, если бы я мог спокойно переносить твои страдания, но я не могу, – через два дня пишет Толстой своей жене. – Вчера ты ушла взволнованная, страдающая. Я хотел спать лечь, но стал не то что думать, а чувствовать тебя, и не спал, и слушал до часу, до двух, и опять просыпался и слушал и во сне или почти во сне видел тебя.

Подумай спокойно, милый друг, послушай своего сердца, почувствуй, и ты решишь все, как должно. Про себя же скажу, что я с своей стороны решил все так, что иначе не могу, не могу. Перестань, голубушка, мучить не других, а себя; себя, потому что ты страдаешь в сто раз больше всех. Вот и все»⁴¹.

«Иначе не могу, не могу…» В том же письме Лев Николаевич сообщает жене, что дневники у Черткова возьмет и будет хранить их сам, и что если в данную минуту Чертков ей неприятен, то он готов не видеться с Чертковым.

По поручению отца Александра Львовна в тот же день отправилась в Телятинки за дневниками и оставалась там очень долго. Как я узнал от В. М. Феокритовой, в Телятинках, в той самой комнате у Сергеенко, где два дня тому назад произошел наш разговор с Чертковым, спешно собрались самые близкие Черткову люди – Алеша, Александра Львовна, О. К. Толстая, муж и жена Гольденвейзеры, а также сам Владимир Григоревич, – и все занялись срочной работой по подчистке тех мест в семи тетрадях дневников Толстого, которые компрометировали Софью Андреевну и которые она могла уничтожить.

Это мероприятие чрезвычайно характерно. Дело в том, что один из доводов, выставлявшихся В. Г. Чертковым в пользу того, что рукописи Л. Н. Толстого должны храниться у него, а не у С. А. Толстой, состоял в том, что Софья Андреевна может испортить рукописи и в особенности дневники, произведя в них разные подчистки и исправления. История показала, что никаких подчисток в рукописях и дневниках Л. Толстого жена его не сделала, тогда как не в меру осторожный и заботливый друг сам, – уже все равно, по каким мотивам, – подвергнул выскребыванию и подчистке дневники за целый длинный период, именно за последнее 10-летие жизни великого писателя. Какова «непоследовательность»![43]

После подчистки или копирования отдельных мест дневники были упакованы, и сам Владимир Григорьевич, стоя на крыльце телятинского дома и провожая Александру Львовну в Ясную Поляну, с шутливой торжественностью троекратно перекрестил ее в воздухе папкой с дневниками и затем вручил ей эту папку. Тяжело ему было расставаться с дневниками!

А в Ясной Поляне с таким же волнением и нетерпением ожидала дневников Софья Андреевна. По словам Варвары Михайловны, она с такой стремительностью кинулась к привезенным Александрой Львовной дневникам, что пришлось кричать на помощь гостившего в Ясной Поляны мужа Татьяны Львовны М. С. Сухотина, чтобы помешать ей повредить тетради, которые и были затем отобраны у нее и запечатаны. А еще через день Татьяна Львовна свезла дневники на хранение в тульский банк. Чертков снова начал бывать в Ясной Поляне.

Решение Льва Николаевича – хранить дневники в нейтральном месте – едва ли могло успокоить и действительно не успокоило Софью Андреевну. Она не могла не сказать себе, что из банка дневники в любую минуту могли быть опять взяты и переданы если не тому же Черткову, то его союзнице Александре Львовне. Софья Андреевна, кроме того, подозревала, кажется, и еще что-то, что было еще хуже, ответственнее и опаснее по своим последствиям, чем лишение рукописи дневников… Именно, подозревала возможность составления завещания не в пользу семьи. Она вела себя поэтому по-прежнему, то есть чрезвычайно несдержанно, с Чертковым была груба, а с Львом Николаевичем требовательна, капризна, не спала, уходила по ночам в парк и лежала на сырой земле, говорила, что покончит с собой и т. д. Это была уже форменная истерия. Из Москвы приехали доктора: известный невропатолог доцент Г. И. Россолимо и старый друг дома Толстых, бывший в Ясной Поляне до Душана домашним врачом Д. В. Никитин. Россолимо определил состояние Софьи Андреевны как «дегенеративную двойную конституцию: паранойяльную и истерическую, с преобладанием первой».

Поздно вечером 19 июля Лев Николаевич позвонил ко мне. Я вошел к нему в спальню, где Душан Петрович забинтовывал Льву Николаевичу больную ногу.

– Вы завтра поедете к Черткову, – сказал мне Лев Николаевич, – следовательно, расскажете ему про все наши похождения[44]. И скажите ему, что самое тяжелое во всем этом для меня – он. Для меня это истинно тяжело, но передайте, что на время я должен расстаться с ним. Не знаю, как он отнесется к этому.

Я высказал уверенность, что если Владимир Григорьевич будет знать, что это нужно Льву Николаевичу, то, без сомнения, он с готовностью примет и перенесет тяжесть временного лишения возможности видеться со Львом Николаевичем.