Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Я от души поблагодарил Константина Сергеевича, просмотрел прелестный спектакль и еще раз навестил Станиславского, по его предложению, в антракте, когда он, усталый и даже несколько запыхавшийся, после утомительной сцены, отдыхал в своей уютной уборной, лежа на диване. Он как будто не торопился отпускать меня. Шел разговор без определенной темы, но милый, искренний и как будто сближающий собеседников, – впрочем, совершенно бескорыстных и ничего друг от друга не искавших.

С того дня я стал довольно частым гостем в «Доме чайки». Любезнейший Ф. Н. Михальский безоговорочно предоставлял мне, а иногда и моей жене, если мы приходили вместе, места на все спектакли, какие только вздумывалось нам посетить, и я, таким образом, имел счастье хорошо познакомиться с репертуаром и чудной исполнительской техникой артистов первого состава МХАТ’а. Театр стоял в зените своей славы, и любой спектакль был огромным духовным приобретением для каждого, чуткого к искусству зрителя. Хорошо я узнал и режиссерское кресло Станиславского, – помнится, в восьмом ряду партера, у среднего прохода, направо.

Один раз, сам занимая это кресло, Константин Сергеевич усадил меня рядом: это было на генеральной репетиции «Сказки об Иване-дураке» Толстого, инсценированной и поставленной Михаилом Чеховым. Совершенно не помню, как и почему я попал на эту репетицию; возможно, что был извещен и приглашен заранее. Сказка была поставлена на маленьком «пятачке», как бы в рамках лубочной картинки, играли талантливые молодые актеры – Баталов, Калужский (сын Лужского) и др., декорации и костюмы были стильны, живописны, но… пьеса шла тяжеловато, да не только тяжеловато, а просто тяжело, не захватывала и не увлекала.

Меня поразила безапелляционность и прямота Станиславского, пришедшего посмотреть работу Михаила Чехова.

– Миша, – говорил он по окончании спектакля находившемуся тут же, в зале, М. А. Чехову, – да где же тут пьеса?! Пьесы-то никакой я здесь и не вижу. Недостаточно было пересказать сказку Толстого, надо было показать спектакль, а этого тебе сделать не удалось!.. Валентин Федорович, каково ваше мнение?

– Я недостаточно компетентен, Константин Сергеевич, чтобы высказываться о театральной удаче или неудаче переделки, – особенно в вашем присутствии!

– Вы правы, – ответил Станиславский, – у каждого есть свой специальность!..

Чехов, гениальный актер, смущенно молчал, видимо, подавленный своей неудачей как автора переделки и постановщика.

В 1922-м, в 1923 году трамваи ходили чрезвычайно перегруженными. Извозчиков не было. Людям, не надеявшимся на силу своих локтей, приходилось передвигаться по городу пешком. Однажды, проходя близ Никитских ворот, я, к удивлению своему, увидал Алешу Сергеенко, проезжавшего мимо на простых крестьянских розвальнях.

– Садись, подвезу! – крикнул Алеша и приостановил лошадку.

Я воспользовался предложением и плюхнулся на солому рядом с Алешей.

– Куда это ты едешь?

Ответа Алеши не помню. Лошадка принадлежала коммуне «трезвенников», и Алеша, участвовавший в управлении этой коммуной, выполнял какое-то хозяйственное задание.

Мы пустились по Большой Никитской (нынешней ул. Герцена) вниз, к Манежу, как вдруг Алеша снова закричал «т-пру-у!» и натянул вожжи.

Гляжу, по заснеженному тротуару, в том же направлении, к манежу шествует по левой стороне улицы К. С. Станиславский с его улыбкой.

Мы его весело приветствовали.

– Подсаживайтесь, Константин Сергеевич! Нам, кажется, по пути, – предложил Алеша.

Станиславский поблагодарил, сошел с тротуара и с добродушным видом расположился на дровнях, на очищенном мною с Алешей для него месте. И… трюх-трюх… розвальни покатили по широкой и в то время пустой московской улице дальше.

Не помню, куда направлялся Станиславский, не помню, где мы его ссадили, но помню, как мило было катить с этим большим, и в прямом, и в переносном смысле, человеком на крестьянских дровнях по улице столицы.

Михаила Александровича Чехова я видел в четырех ролях: похотливого старикашки Мальволио в комедии Шекспира «Двенадцатая ночь», трогательного деда в идиллии-переделке из Диккенса «Сверчок на печи», юного безумца короля Эрика XIV, бешено раздававшего пощечины своим придворным в одноименной пьесе Стриндберга, и Хлестакова в «Ревизоре». И во всех этих ролях, в особенности же в Хлестакове, игра «Миши» (так его звали многие в Москве, не только Станиславский) Чехова стояла на грани гениальности. Трудно было представить себе нечто более совершенное по разнообразию артистических приемов и манеры в разных ролях, по глубине, тонкости, экспрессии и захвату исполнения.

Чехов посетил однажды музей Толстого, который я ему показывал.

Мне говорили, что он мечтал поставить с неактерами пьесу из жизни Христа, собираясь сам сыграть роль Христа. Я предполагался будто бы на роль одного из апостолов. Затея эта, характеризующая до некоторой степени неуравновешенность и странные увлечения Чехова-человека, не состоялась – думаю, без большой потери для русского театра.