А может, и нет. В ответ на эту тенденцию некоторые музыканты решили вернуться к аналоговой записи, а некоторые пошли по извращенному пути, пытаясь достичь как можно более лоу-файного звучания – плохого настолько, насколько это могло сойти им с рук. Они хотели уйти от цифровой чистоты. Но почему плохое качество, нечеткость и искажение каким-то образом делают музыку более аутентичной? Идея проста. Если кто-то признает, что четкие и чистые записи по своей сути бездушны, то верно и обратное – все грязное и грубое идет прямо от сердца. Возможно, это не слишком логично, но именно так нам свойственно думать. Все это последствия распространенного убеждения, отождествляющего новые технологии с неаутентичностью. Плохое – даже поддельно плохое – с этой точки зрения приравнивается к лучшему. Это сбивает с толку, так как бóльшая часть цифровой музыки звучит совсем не «плохо». Наоборот, она звучит – в традиционном смысле – хорошо: чисто, безупречно, с полным диапазоном частот. Хотя звучание менее богато по сравнению с предыдущими технологиями, оно обманывает слух, заставляя думать, будто звук стал лучше. Но именно это блестящее, глянцевое качество многие поклонники музыки считают подозрительным. И в отместку они явно переоценивают легко слышимые недостатки предыдущей эпохи – шипение, треск и искажение. На мой взгляд, истинность и душа лежат в самой музыке, а не в царапинах и щелканье старых пластинок. Таким образом, в то время как чистота и «совершенство» многих современных музыкальных произведений не являются гарантией незабываемого музыкального опыта, противоположное им – тоже не гарантия.
Если, следуя примеру телефонной компании, мы говорим о коммуникации и передаче информации, то, возможно, некоторые из звуковых богатств пластинок действительно излишни и могут быть устранены без серьезных потерь. Применимо ли это и к речи? И да и нет. Во-первых, в музыке, по сравнению с речью, больше всякого разного происходит одновременно. Смотреть на репродукцию картины, конечно, не то же самое, что стоять перед оригиналом, но эмоции, намерения, идеи и впечатления могут быть переданы и таким образом – даже через дешевую репродукцию. Точно так же я могу быть растроган до слез действительно ужасной записью или плохой копией хорошей записи. Стал бы мой опыт мощнее, если бы качество было выше? Сомневаюсь. Так какой в этом смысл?
Однако наступает время, когда богатство зрительного или слухового опыта настолько убывает, что коммуникация – в данном случае наслаждение музыкой – становится неразборчивой. Но как мы можем это определить? Я впервые услышал рок-, поп- и соул-композиции на дрянном транзисторном радио, и они полностью изменили мою жизнь. Качество звука было ужасным, но этот жестяной звук передавал огромное количество информации. Хотя это была новостная аудиопередача, социальный и культурный подтекст, скрытый в музыке, возбудил меня наравне со звуком. Эти внемузыкальные компоненты, которые неслись вместе с музыкой, не требовали сигнала высокого разрешения – «приемлемого» звучания хватало. Я не утверждаю, что жестяной звук должен считаться удовлетворительным или желательным или что мы не должны стремиться к чему-то большему, чем «приемлемое» звучание, но удивительно,
Теперь я начинаю спрашивать себя: а что, если нечеткость и двусмысленность, присущие сигналам низкого качества и репродукциям, – факторы, позволяющие зрителям или слушателям «войти» в произведение? Я знаю по своему опыту написания текстов для песен, что некоторые детали, такие как имена, локации, местные реалии, желательны: они закрепляют произведение в реальном мире. Но то же самое делают и двусмысленности. Позволяя слушателю или зрителю самому заполнить пробелы, завершить картину (или музыку), произведение обретает индивидуальность, и аудитория может найти в нем отсылки к собственной жизни и ситуациям. Люди сильнее вовлекаются в произведение, и становятся возможными близость и вовлеченность, которые не так уж совместимы с совершенством. Может быть, любители лоу-фая в чем-то правы?
Музыкальное программное обеспечение и композиция на основе семплов