Как рушатся замки (СИ)

Из пяти назначений на должности канцлеров Республики именно он грозил обернуться палкой, вечно попадающей под колёса. Такой же выходец из лагерей, как и Росс, он унаследовал от них жёсткий нрав, твердолобость и непримиримость ко всему, что с его точки зрения расценивалось «подозрительным» либо «вредным» для идей освобождения от эксплуататорского класса. Грозная слава вышагивала впереди него: он не окунулся в бурную деятельность сооружённого императором парламента после реабилитации, а вступил в добровольческую армию – давать отпор соседям с востока, где обзавёлся командирскими лычками и неоспоримым уважением ополченцев и местных жителей. Там-то, под гиканье бессчётных отрядов, и сколотилась одна из крупнейших ячеек борцов с империей – пойди поймай их по лесам.

С Элертом у них взаимно не заладилось.

— Я не фокусник, чтобы удивлять, мистер Райнер, – не удержался от колкости друг. – Вы об аналитике читали когда-нибудь? После войны мы – и здесь я имею в виду двадцать шесть государств – попали в затруднительное финансовое положение. Вы же не думаете, что только у нас всё плохо? Повсеместно разрушена инфраструктура, обанкротились тысячи предприятий-производителей. Ни дорог, ни школ, ни оборудования. Что предлагает ОФ? ОФ предлагает дать денег нуждающимся: никаких процентов, никаких пени – берите, пользуйтесь, но на их условиях. Не выполните до следующей «дозы»? Никакого вам транша – выживайте, как хотите, в своих долгах. Не надо быть гением, чтобы раскрыть, в какую сторону ветер дует.

— Глупо отрекаться от союза, когда он нам необходим, – вставил Гредари Милс. Он председательствовал на заседании и потому ему принадлежало право объявлять об открытии голосования по вопросу.

«одобрено: 101; против: 60; воздержались: 28» – значилось в копии протокола, который в половину пятого утра Азеф водрузил на стопку документов. От усталости веки наливались свинцом. Другое бренное тело, нацеловавшись дамских рук и вдоволь наговорившись о последствиях, немигающе таращилось в донесение. Буквы, похоже, не складывались в связное предложение.

— Вы забыли сорнийский, канцлер? – уточнил мужчина, не в силах отклеиться от кресла. Позвоночник намертво к нему прирос. – Бросай гипнотизировать строки.

— Tu oublee mamah{?}[Тут мать забудешь (сутенский)], – пробормотал Элерт, пощипывая переносицу.

Он разгладил замявшийся краешек и, поставив роспись, убрал бумагу в папку.

Тэмпль принял их с распростёртыми и, не усердствуя с приветственными речами, согнал с лошадей в кабинеты. После них как по накатанной: приёмы, встречи, собрания.

Они готовились морально: перед присягой, словно назло, поднабрался ворох неотложки. Готовились – хоть крестным знаменем осеняйся, – однако под шестой бой курантов взбрело грешное – протянуть ноги по центру анфилады. «Поточнее, пожалуйста, – попросил Элерт, когда Азеф по легкомыслию выразил мечту вслух, – вдруг кто о тебя споткнётся. Sher imme{?}[Радость моя (сутенский)], не прожигай меня осуждением: прикопать один труп проще, чем несколько. Тебе меня не жаль? Кто позаботится о слухах о массовом самоубийстве?». Посмеялись – и к работе. Изнурение не отступило, зато настроение поднялось. Его друг столь просто шутил над смертью, что мужчине сомневаться не приходилось: потребуй обстоятельства, могилу он выроет славную, учёные потом лет триста искать будут.

Неугомонный потянулся за следующим письмом.

— Я направлю прошение в церковь с просьбой причислить тебя к лику святых, – пригрозил Азеф. – Выбирай имя: Элерт Жертвенный или Великомученик Элерт?

— Я тебя прокляну, – пообещал он серьёзно. – Не связывай меня с религией.

— Положи тогда.

Вздохнув, друг поднялся и потянулся. Позвонки хрустнули отнюдь не метафорически.

— Моего имени нет в церковном словаре. Спасибо матушке – называла с умом, – добавил он финальный аргумент, снова развалившись на облюбованном месте.

— Она предвидела, что родила отъявленного богохульника.

Оба улыбнулись, и Элерт, наконец-то расслабившись, положил голову на спинку дивана. Только теперь мужчина подметил, что резинка, стягивающая его волосы в низкий хвост, пропала; пара пепельных прядей, которые после стрижки едва-едва прикрывали шею, падала ему на щёку, задевая уголок слегка приоткрытых губ. Азефа нестерпимо потянуло заправить их, неправильные, ему за ухо. Сединой в двадцать девять от благополучной жизни не обзаводились. Она – антагонизм молодости, напоминание о пережитом наяву кошмаре, ещё свежем, чтобы забыться.

«Прекрати за меня волноваться! Волнуйся о стране!» – всякий раз говорил ему Элерт с наигранным возмущением, стоило Азефу порекомендовать ему отдохнуть или настоять на посещении врача. Он бы и рад засунуть обеспокоенность подальше и сконцентрироваться на задачах государственной важности, но выбросить из головы несносного мальчишку – даром, что без пяти минут Второго канцлера целой республики – казалось выше его сил.