Как рушится надежда

Как они смеют говорить, что Ева ненастоящая? Я закрываю и вижу ее. Я чувствую любовь пальчиками пальцев. Мы вдвоем с ней гуляем по лесу, а я ощущаю ее нежную кожу, ее взгляд, который буквально ласкает мои волосы. Так как она может быть плодом фантазии? Разве человек способен любить что-то ненастоящее?

Я не мог спать. Лежа на кровати под успокоительными, я всматривался в потолок в никчёмной попытке хоть там найти ответы. Периодически просыпался шорох за стеной, но он был настолько далек, что был едва улавливаемым. Зачем им надо было пилить дерево, проводить перепланировку больницы? Что они хотят от нас с Евой? Где сейчас любовь и смысл моей жизни? Страдает ли она? Неужели нельзя нас оставить в покое?

Пролежав целый день пристегнутым ремнями к кровати я наконец-то почувствовал свободу, когда Альберт в обход указаниям сверху освободил меня. Расстегивал ремни конечно же не он сам лично, доктор видимо еще боялся меня, это делала та самая медсестра, с которой у нас была какая-то там договоренность. Но я знал, что врач стоит у входа в палату, он все контролировал. А я в тот момент не мог даже повернуться к нему, так как был напичкан таким количеством «медицинского чуда», что не смог бы и задницу себе подтереть. Все вернулось на свои места: я все такой же жалкий терпила, не способный заявить об угнетающих меня факторах, а любовь так далека от меня, что кажется будто ее не существует. Мысль как паразит медленно, но, верно, поедала меня изнутри: мы больше никогда не сможем встретиться с Евой. Они, противное во всех пониманиях общество, не допустят этого. Как стая жалких антилоп, готовых затоптать любого, кто спотыкнулся, социальная среда избавляется от «нежелательных элементов». Я и одна прекрасная девушка просто были другими, но нас растоптали. Кто вообще может судить о нормальности? Кто провел эту параллель по одну сторону, которой находятся люди, а по другую предки обезьян? Почему мы свято верим в идеалы подобного рода? Если это современный мир, то я не желаю в нем оставаться. Он мне противен не только как среда обитания, но и как сам факт его существования.

Я сознательно разжигал огонь, тепло от которого придавало мне силы. Действие нейролептиков ослабевало. Я чувствовал, как ко мне приближалась Ева. Шум становился все более реальным, он нарастал. Кто-то там за стеной по какой-то причине рвался все ближе ко мне.

Непослушные руки все-таки смогли стянуть покрывало с уже заведомо холодного тела. Я обмотал орудие убийства вокруг шеи и начал потихоньку стягивать. Говорят, что самоубийцы в последние минуты, как никогда чувствуют острое желание жить, но, когда узел все туже и туже затягивался, я ощущал свободу. Понимание, что еще один день вдали от Евы принесет мучительную боль в душевной глубине, стало решающим фактором моего скоротечного ухода. Я должен как можно скорее покинуть сборище баранов, так ревностно отстаивающих власть пастуха. Мир, где мнение соседа главенствует над собственным, а отсутствие модного принта на футболке приравнивается к нанесению незримой бирки «аутсайдер», мне не привлекателен. Лучше буду существовать в собственной Вселенной, где единственным нерушимым законом является любовь… Я люблю тебя…

Диагноз

– Вот такой писательский талант вдруг неожиданно был обнаружен у одного из наших пациентов – дочитав до конца главврач кинула исписанную мелким почерком толстую тетрадку формата А4.

– Оказывается, это мы виноваты во всех этих бреднях! – некрасивая женщина, по отношению к которой годы оказались беспощадными, властно нависла над столом, опершись двумя кулаками.

Все остальные, опустив головы вниз, сидели вдоль длинного стола, боявшись перечить строгому начальству. Альберт сидел на углу как можно дальше от самого опасного существа на свете – злой женщины. Поэтому он и чувствовал связь с Антоном, они оба были неуместными среди себе подобных.

– И как же нам с этим справиться, а? Не подскажите, господин лечащий врач? – издевательская интонация заставила всех участников показного суда уставиться осуждающим взглядом на Альберта. Тот робко поднял голову и сжал крепко кулак с вырванным листом. Он выдержал. Смотрел прямо, хоть и дрожал. Если бы он сдался, то значит, что поступок пациента ничему не научил. Смерть не может быть напрасной, иначе сама жизнь теряет всякий смысл.

– Самое интересное в этом то, что человек, написавший эту галиматью, ни разу за всю свою осознанную жизнь не был за пределами нашего заведения. Как, скажите, мне мог создать подобное пациент, который у нас на лечении с самого детства?