Как Серёжа на войну ходил

Вечером я спустился к дяде Аполлону. На мой стук никто не отозвался. Я постоял у закрытой двери, а потом вышел из дома и побрел в темноту. Накрапывал дождь. Ноги скользили по траве. Но я упрямо спускался по косогору к озеру. Неожиданно в темноте возникли очертания разбитой машины. «Иван-виллис» стоял, уткнувшись сплющенным радиатором в темный ствол вяза. Вода стекала с разбитого крыла, с брезентового верха, а единственная уцелевшая фара холодно мерцала, отражая свет далекого фонаря. Вид у «Ивана-виллиса» был такой несчастный, что у меня сжалось сердце. Даже покупателю с малиновыми ушами он оказался не нужен. В какой-то момент мне показалось, что «Иван-виллис» только что вернулся с войны и это «две мины», которые легли рядом, так искалечили его.

Я положил руку на тонкую баранку руля. Она была мокрой и холодной. Но постепенно от моей ладони баранка потеплела.

Когда теперь, много лет спустя, я вспоминаю тот дождливый вечер, у меня начинает щемить сердце. Тогда все отказались от старой машины – всему приходит конец, рассуждали они. И только я был полон решимости постоять за «Ивана-виллиса». Словно любовь к нему старых солдат влилась в меня и ожила с новой силой. Я решил действовать. Ведь я человек, а не белиберда!

В школе, в актовом зале, шел сбор дружины. Говорили о металлоломе – если соберем еще триста килограммов, то выйдем на первое место в городе. Все хлопали.

И тут я встал. До сих пор не могу понять, какая сила подбросила меня, и я встал.

– Что тебе, Валера? – спросила вожатая.

– Хочу сказать.

– Давай, только покороче. – Вожатая посмотрела на маленькие часики и объявила: – Слово имеет Валера Ёлкин.

Я зашагал к сцене. Когда поднимался по лесенке, то от волнения споткнулся – ребята захихикали. Я вышел на сцену и замер.

– Давай, Валера, не тяни время. – Вожатая снова посмотрела на часы.

Тут я вздохнул поглубже и сказал:

– Ав Будапеште идут дожди.

Ребята засмеялись. Вожатая поморщилась:

– Ты это хотел сказать?

– Нет… Я хочу сказать про наш музей… В седьмой школе есть пушка «сорокапятка», а у нас – две ржавые каски и штык… Но для нашего музея есть боевая техника… «Иван-виллис».

В зале засмеялись. Кто-то крикнул:

– Развалюха!

Кто-то тут же предложил:

– Сдадим в металлолом – займем первое место!

Но я не слушал их. Теперь я уже не говорил, а выкрикивал:

– Он освобождал Будапешт!.. Он спас командира на Балатоне… – И тут я как бы захлебнулся и заговорил тихо: – Фашисты не смогли разбить полк. Его разбило время… Но живы командир и старшина Голуб… А изо всей боевой техники – «Иван-виллис»… Он не развалюха! Он память о Великой Отечественной…

Я замолчал. В зале было тихо, как будто все ушли.

Весь дом уже знал, что «Ивана-виллиса» берут в школьный музей Великой Отечественной войны. И все радовались, что судьба боевой машины сложилась наконец так удачно. Только наш управдом молча глядел в землю, и было непонятно, что у него на душе.

А тем временем к нашему дому подъехал самосвал и кран, похожий на жирафа. Осторожно опустился тяжелый крюк – перевернутый знак вопроса, – подхватил стальные стропы, которыми был перевязан автомобиль. Стрелы потянулись, что-то хрустнуло, звякнуло внутри, и «Иван-виллис» медленно поднялся над пожелтевшими кустами и полетел над землей.

Дядя Аполлон бегал внизу и, задрав голову, что-то кричал крановщику. Он был так встревожен, что не замечал знакомых, а когда «Иван-виллис» поплыл по воздуху, фронтовой шофер затаил дыхание и все боялся, как бы автомобиль не упал. Тогда уже не соберешь косточек!

Когда же старая машина в свободном полете, описав дугу, опустилась в кузове самосвала, дядя Аполлон занял свое место за рулем.

Стоял ясный, солнечный день. По городу медленно ехал самосвал и вез в кузове фронтовой автомобиль. А казалось, «Иван-виллис» двигается своим ходом, просто он неожиданно вырос и стал вровень со вторым этажом.

Когда он проезжал мимо белого дома с зеленой крышей, в открытом окне стоял Командир, двумя руками напряженно опираясь на палку. Сизые волосы неровно спадали на лоб, а глаза блестели, словно в них накапливались слезы. И складки у рта стали глубже. Из последних сил он поднялся на больные ноги, чтобы принять последний парад.

А дядя Аполлон сидел в кабине своего «Ивана-виллиса» и внимательно смотрел на дорогу. Его большие руки тяжело лежали на тонкой баранке руля.

…Я недолюбливаю вокзалы, словно они единственные виновники всех расставаний. А как часто на их мокрых, продувных платформах люди расстаются навсегда.

Дядя Аполлон уезжал из нашего города на другой день после того, как решилась судьба «Ивана-виллиса». Мы вдвоем тащили до вокзала его старый, потертый чемодан. Чемодан был полупустой и, когда мы надавливали на него с двух сторон, тяжело вздыхал, как кузнечный мех.

– Был бы у нас «Иван-виллис», не пришлось бы тащиться через весь город, – временами ворчал дядя Аполлон.

Обидно было ему: приехал на собственной машине, а уезжал на поезде.

На вокзале к нам присоединился Командир. Так мы и стояли втроем, молча поджидая поезд.