Как Серёжа на войну ходил

И надо же было такому случиться – на платформе вокзала вдруг появился наш управдом. Я узнал его по волчьей походке и подумал, что он забрел сюда случайно, но Пиксида шагал прямо к нам.

– Здравствуйте! – произнес он глухим голосом.

– Здравствуй, – ответил сухо Командир.

– Это наш управдом, – пояснил я, чтобы сгладить неловкость от неожиданной встречи.

– Интендант? – спросил Командир.

– Никак нет, – возразил Пушкевич, – санинструктор штурмового батальона.

Управдом – санинструктор? От удивления у меня округлились глаза, а дядя Аполлон приоткрыл рот.

– Ишь ты! – воскликнул Командир. – И живой?

– Живой, товарищ майор, – доложил он и поднял голову.

Я впервые увидел его глаза – маленькие, темные, йодистого цвета.

– Я, собственно, к вам, товарищ майор, – продолжал управдом. – Слышал, у вас с ногами не ладится?

– Ну?! – Командир сдвинул на затылок фуражку и вызывающе посмотрел на Пушкевича.

– Могу попытаться вылечить.

– Ты спятил, санинструктор! Да меня три профессора, три светила… – воскликнул Командир и неожиданно замолчал, так и не договорив про трех светил, которые пытались его вылечить. В нем, в старом солдате, вдруг проснулась далекая безграничная вера в могущество фронтового эскулапа, который спас стольких раненых, обреченных, что ему любой недуг теперь по плечу. И в сердце Командира бывший санинструктор штурмового батальона затмил всех профессоров. – А что ты думаешь, – сказал он, повернувшись к дяде Аполлону, – надо попробовать.

– Разумно, – пробормотал дядя Аполлон, все еще находясь под впечатлением неожиданного открытия.

– Я троих человек на ноги поставил. – Бывший санинструктор опустил глаза. – У меня есть дедовский рецепт. Сперва на себе испробовал. Потом на людях. Вы мне адресок оставьте, зайду погляжу ваши ноги.

И, наспех записав адрес, он зашагал прочь, не желая мешать расставанию близких людей. И долго еще его сутулая спина раскачивалась на перроне.

– Вот тебе и Пиксида! – тихо сказал дядя Аполлон, глядя вслед уходящему управдому. – Может быть, и вылечит.

Подошел поезд. Прогремели и остановились вагоны.

– Ну, прощай, Голуб! – сказал Командир. – Когда еще увидимся!

– Увидимся… если не возражаете. Жизнь, как земля, круглая. Рано или поздно повернется лицом к человеку, – успокоил его дядя Аполлон.

Они обнялись и долго не выпускали друг друга из крепких прощальных объятий.

Потом дядя Аполлон потрепал меня по плечу и то ли в шутку, то ли всерьез сказал:

– Остаешься за меня, Валера!

Подхватил чемодан и поставил свою огромную ногу на подножку вагона.

Поезд тронулся, поплыл вдоль перрона. А дядя Аполлон стоял в дверях боком, потому что проем был тесен ему. Чемодан, как верный пес, прижался к его ноге. Глаза бывшего старшины неотрывно смотрели на нас. А остатки бурых, вьющихся волос венком лежали на большой, тяжелой голове.

И на груди его сияла медаль за город Будапешт.

«Подкидыш»

Куда пропал этот старый трамвай?

Все его товарищи давно вернулись в трамвайный парк и преспокойно спят. Они зажмурили фонари. Включили тормоза. Не ворочаются. Не звенят во сне. А этот…

Где он сейчас? Для него не существует порядка, и расписание его тоже не касается. Какой-то «дикий» трамвай! Очень похож на своего вагоновожатого. Оба старика стоят друг друга.

Третьего дня ночью в степи поднялся буран. Он засыпал рельсы, и старому трамваю так и не удалось пробиться в город. Ночевал в степи. Его всего завалило снегом. Утром с трудом откопали. Вагоновожатый чуть не замерз. А сегодня их снова нет.

Два часа ночи, а их нет. Пропали без вести. Позавчерашний буран ничему их не научил…

Так рассуждал диспетчер трамвайного парка, поглядывая на часы и прислушиваясь, не возвращается ли на ночлег самый беспокойный жилец трамвайного парка.

А трамвай тревожно бьет в свой маленький медный набат. Гудит ветер. Огромным чертовым колесом, не разбирая дороги, катится метель.

Трамвай идет по степи. Кажется, он обиделся на город, взбунтовался и пошел куда глаза глядят. Вокруг ни домов, ни перекрестков, ни улиц, ни площадей. Только сугробы. Рельсов не видно. Их закидало снегом. Провода растаяли во тьме. Так и получается: пошел без рельсов и проводов.

Действительно «дикий» трамвай. С головы до ног завален снегом. Крыша, подножки, окна – все в белых клочьях. При свете редких фонарей он похож на старуху с седыми взлохмаченными космами. А в голове торчит большая шпилька.

Хлопья снега совсем закрыли переднее стекло. Оно стало молочным, и сквозь него видны только силуэты покачивающихся на ветру фонарей. Но вагоновожатый не замечает ни молочного стекла, ни фонарей. И хотя он прямо сидит на своей круглой вращающейся табуретке и держит левую руку на рукоятке контроллера, глаза его закрыты.

Сперва вожатому казалось, что снежинки залепляют не стекло, а его глаза, и он долго тер глаза квадратной рукавицей и моргал, чтобы задержать снежинки и чтобы глаза были открытыми. Но они, помимо его воли, становились все уже и уже и наконец превратились в две щелочки. Старый вагоновожатый уронил голову на плечо и уснул.