Как сломать себе жизнь

На Рождество папа подарил маме духи Shalimar, но она отказалась ими пользоваться. Меха и драгоценности, которые он ей покупал, она тоже возвращала. Ее единственной страстью была мебель. Вся как на подбор экстравагантная и ультрамодная – под стать безумному дому. Приставные столики напоминали велосипедные насосы, стулья в гостиной словно выписаны из тюрьмы Гуантанамо. Ее «находки» всегда были расшатаны или норовили задеть зазевавшегося гостя острым углом. У нас не было ни диванных подушек, ни занавесок, ни кружевных подзоров – ничего женственного, только прямые рубленые формы. Криволинейными изгибами во всем доме мог похвастать только детский рояль.

Родительскую спальню украшали стеклянная стена, выходившая на вишневую рощицу, и кусты форзиции на заднем дворе, и бело-золотая ванна с джакузи, которое никогда не работало. Там няни под мои рыдания вычесывали у меня вши. Там мама каждое утро выкуривала ровно две сигареты, хотя никогда в этом не признавалась. Она хранила золотистые мягкие пачки Benson & Hedges в ящике с нижним бельем, вместе с бюстгальтерами и трусиками телесного цвета. Они подходили под ее персиковый маникюр, удлинявший пальцы, нейтрального оттенка помаду, светло-русые волосы и смуглые, покрытые автозагаром руки.

Мать страдала диабетом, поэтому у нас всегда была постоянно проживающая няня.

– Чертов сахар опять понизился, – говорила мама каждый раз, как мы с сестрой затевали драку. После чего уходила по очень длинному узкому коридору в свою спальню и запиралась там.

Пока я ходила в детский сад, няни носили имена вроде Анка, Рита или Соня. Потом рухнула Берлинская стена, и, видимо, все восточноевропейские девушки уехали домой. Теперь у нас были няни из Айовы: Рут, Дебби, Карен и Эми. Они готовили нас к школе, пока мама сидела с кофе и инсулином перед телевизором и глазела на ведущую Кэти Курик, демонстрирующую в шоу «Сегодня» на Эн-би-си свои скрещенные сияющие ноги. Мама никогда не вздрагивала, укалывая палец глюкометром. Ее «диабетический» ящик был забит шприцами. Однажды я с помощью шприца впрыснула себе в живот воду. Укол оказался неощутимым.

Мими растила мою маму в Вирджиния-Бич. Мамин отец так любил гольф, что после его смерти Princess Anne Country Club в знак траура приспустил флаг. Мама ходила в Норфолкскую академию[16], потом поступила в женскую школу-пансион Сент-Кэтринс в Ричмонде. В колледже она стала анорексичкой. На подоконнике своей комнаты в общежитии она держала упаковку сосисок и съедала по одной в день. Когда она перестала выходить из комнаты, колледжу понадобилось некоторое время, чтобы это заметить. Потом мама долго лежала в больнице. Весь этот компромат мне слила Мими. Мать никогда не рассказывала об этом.

Ныне же мама была психотерапевтом, имела частную практику на Сорок второй Северо-западной улице и подрабатывала в Вашингтонском психиатрическом институте на Висконсин-авеню. Дома бывала мало. Иногда брала меня с собой в роскошный Saks на Пятой авеню в Чеви-Чейзе, чтобы посмотреть сумочку, о которой она «подумывает».

– Привет, Стейси! – всегда говорила продавщица.

– Это моя подруга Дженнифер, – представляла ее мне мама.

– Привет, детка, – здоровалась со мной продавщица Дженнифер. – Я о тебе наслышана.

Мама покупала, покупала, покупала… Она бегала по универмагам до самого закрытия. Иногда уйти ее заставляли собственные дети. Однажды вечером мы заявились домой в половине девятого, на полчаса опоздав на семейный ужин. Еду купили на вынос в California Pizza Kitchen. Мы с братом притащили сумки из машины в темную столовую. Фил щелкнул выключателем, и перед нами предстала следующая картина: все шесть стульев, разломанные в щепки, валялись по полу. Стол красного дерева был попорчен. По столовой словно торнадо прошелся! И вызвала его моя мать.

– Мам! – завопила я.

Она подошла поближе.

– Дети, – сказала она голосом, ровным, как галька в нашем японском саду камней. – Ступайте к себе.

Поднимаясь по лестнице, я заметила, что кадка с деревом, стоявшая в вестибюле, опрокинута. Со стены сорвана картина. Кто-то – и я знала, кто, – сокрушил все вокруг. Но причины мне никто так и не объяснил.

Папа заведовал психиатрическим отделением в одной крупной больнице и осуществлял надзор за подростковой психиатрией в другой. Он каждый год составлял для журнала Washingtonian список лучших врачей, но уверял меня, что невелика честь.

«Если вы звоните по поводу убийства или самоубийства, пожалуйста, повесьте трубку и наберите 911, – щебетал автоответчик голосом папиного секретаря. – В противном случае оставьте сообщение».

Папины пациенты вечно швырялись в него баночками с мочой и тому подобными вещами. Царапали его, кусали, после чего ему приходилось сдавать анализ на СПИД. Вешались. Хлопот с ними было невпроворот. С понедельника по пятницу отец уходил из дома в шесть сорок пять утра и возвращался голодный в половине восьмого вечера. После ужина он еще на час уходил в свой рабочий кабинет. А по субботам полдня посвящал больничным обходам. В воскресенье у него был выходной. Но тут он принимался за трактор.