Даргомыжский же решил написать оперу по полному, неизмененному пушкинскому тексту. Более того: ему не хотелось, чтобы то была просто опера с каскадом арий, дуэтов, речитативов, входами и выходами героев, между которыми зал гремит аплодисментами: эта итальянская структура казалась ему искусственной и неродной. Даргомыжскому хотелось сплошного, сквозного действия, поэтому его герои не поют «красивые арии», а как бы разговаривают пением. Музыка из-за этого получилась революционной: представьте, что кто-то нотами записал вашу речь, сравните это с оперными руладами – и вы почувствуете разницу.
В том же направлении после смерти Даргомыжского работал Модест Мусоргский. Один из важных этапов его короткой композиторской жизни связан с тем, что его друг, Н.А. Римский-Корсаков, называл «реальным стилем». Это исследование «речемелодий» – как свойственных литературному русскому, так и стихийному, «дикому» народному языку. В своих поисках Мусоргский зашел настолько далеко, что его письма – а Модест Петрович был превосходно образованным дворянином, офицером – иногда читаются как стилизация под бормочущий, путаный крестьянский говорок. Мусоргский был увлечён кругом русских образов, связанных с народом – мужиками и бабами, стариками и маленькими детьми, юродивыми и пьяными.
Александр Даргомыжский, Модест Мусоргский
Романтизм как таковой – английское и немецкое изобретение. Смятенно-мрачные, демонически буйные, фантасмагорические его стороны не получили в России такого развития, как в Европе. Русские композиторы-романтики поколения Глинки – Александр Варламов (1801–1848), Александр Гурилёв (1803–1858) и младший современник «кучкистов» Антон Аренский (1861–1906) – это мастера миниатюрных камерных жанров, меланхоличных романсов, нежных пастельных тонов. Если фортепианная музыка европейского романтизма могла быть адресована восхищённой толпе, то русские романтики писали для просвещённого интеллигента, любителя высококлассного, но всё же домашнего музицирования.
Особняком стоит фигура Петра Ильича Чайковского (1840–1893). Он безусловно принадлежит романтизму и оказался единственным среди русских композиторов, кто пошёл по пути европейской музыки. У Чайковского было консерваторское образование, он преподавал студентам, работал в западных жанрах. Его главные произведения – симфонии, оперы и программные увертюры
(жанр, близкий симфонической поэме: одночастное сюжетное сочинение для оркестра). А также концерты для фортепиано и скрипки с оркестром, квартеты, фортепианное трио, струнный секстет – список точь-в-точь как у какого-нибудь немецкого или французского романтика. Даже внешний вид Чайковского, если сравнить его с Римским-Корсаковым или Мусоргским – гораздо более западный: с короткой бородкой, изящно одетый, он выглядит европейским денди.Все это не значит, что Чайковский не знал или не ценил русскую народную музыку. То и дело в его сочинениях мы слышим аутентичные фольклорные темы, вплоть до «Во поле берёза стояла», звучащей в финале Четвёртой симфонии. Однако принципиальная разница между ним и кучкистами – в том, что Чайковскому совершенно чужда была общественно-политическая, историческая ориентированность музыки. В своих операх кучкисты – его ровесники – размышляли о прошлом и настоящем России, о столкновениях и бурлении гигантских людских масс, о власти, об исторической ответственности и обречённости. С помощью музыки они старались ответить на вопрос – что такое Россия, её языческая старина, древние сказки и поверья, её народ и правители, смута и религиозный раскол? Чайковского притягивала совершенно иная тема: человек и его чувства. Грандиозность бушующих в его музыке переживаний не поддаётся описанию. Человек – уязвимый, мечтающий, гибнущий – всегда находится для него на первом плане.
В операх и балетах он никогда не стремился к объективному, анализирующему взгляду на своего героя. Каждый персонаж – будь то влюблённая Татьяна из «Онегина», маленькая Мари из «Щелкунчика» или обезумевший Герман из «Пиковой дамы» – это сам Чайковский. Их восторги и страхи – его собственные чувства, про которые Чайковский обладал даром музыкально говорить с искренностью и исступлением, не доступными, пожалуй, ни одному композитору в истории. Чайковский ощущал жизнь одновременно как чудо и катастрофу, и это чисто романтическая черта. Однако он не рассматривал искусство как общественно-политический инструмент. И это, как ни странно, делает его скорее классиком, чем романтиком.