Как тебе такое, Iron Mask?

Сейчас дверь откроется, и войдут… Но дверь открылась, и вошли две девчонки.

За соседним столиком еще две девчонки, разложив альбом и фломастеры, что-то рисовали и оживленно обсуждали, потом Алекс понял, что это сеанс психолога, и одна заставляет другую исповедоваться публично, но ему было неинтересно.

– Ты был в моем кабинете.

– Господи, какая разница?

– Ты был вчера в моем кабинете.

– Ну и что?!

– Ты видел портрет.

– Я вообще ничего там не видел.

– Ты видел портрет.

– Ты думаешь, я не увидел бы маму? Да не было там ничего! И никого.

– В каком кабинете ты был?

– Господи, оставь меня в покое, правда, пожалуйста, я здесь рехнусь.

– Ты был на Поварской. Я говорю про кабинет в Доме Правительства.

– Дай мне уехать. Пожалуйста.

– Там портрет [Mr. P.]а.

– Ну и что.

– Это особенный портрет.

– Везде портрет [Mr. P.]а, и что?

– Это портрет не такой, как все.

– Это как у Довлатова? Вроде Ленин, а на самом деле папа?

– Там он до пластики. Таких портретов уже нигде нет.

– В смысле молодой?

– Нет. Уже конец второго срока. Такая уже сухая дряблость. Морщины. Впалые щеки. Землистый цвет лица.

– Не замечал за тобой такой наблюдательности.

– Совсем другое лицо. Это редкий портрет.

– И что?

– Это был протест. [Mr. P.] до пластики. Другое лицо.

– Господи, ты как будто мне сейчас про его двойников уже начнешь втирать…

– Это был протест, и они это поняли. Раскусили. И с этой минуты мы были обречены.

– Оставь меня в покое, пожалуйста!

– Мы пытались действовать на опережение, но

Алекс так яростно тер уши, что расшатал столик и чуть не опрокинул сахарницу.

Оказывается, официант с кофе давно не решался подойти к нему.

Двойников, кстати, отличают как раз по ушам. Если верить во все эти космические бредни ошалевших помойных сайтов.

Алекс улыбнулся, получилось жалко.

Официант поднес кофе.

Пытаясь улыбнуться миру, Алекс обводил кофейню взглядом: за ним сразу переставали следить, девочки вернулись к своим рисункам, бариста начал усиленно пялиться в телевизор, висевший над стойкой, и даже включил звук. Началось с резкой ноты сирены, потом – хорошо поставленная боль в голосе журналиста за кадром: «Вся Москва обсуждает ночную трагедию». Показали какую-то площадь, Алекс не очень понимал какую, но вроде не Манежку. Пожарные били из шлангов по плитке, а какой-то – кажется, не очень трезвый – взбудораженный бородач, похожий на бомжа, твердил одно и то же, что «техника пошла туда, мы тоже рванули туда», исступленно и громко, и журналист не мог его с этого сбить.

Алекс что-то начинал соображать – что-то складывалось в пазл, – но, когда полез в карман, потом в другой, понял, что айфона нет, и похолодел.

События разматывались уже не вспышками, а как-то более внятно, но тут не надо было даже гадать, где он оставил телефон.

Ладно. Оставил. Что дальше?

Правду говорят про зависимость от гаджетов; Алекс-то не зависел, но личность до такой степени стекала в аккаунты, сведенные в кусок стекла и железа, что потерять личность казалось даже как-то страшнее, чем спуститься в расстрельный подвал.

Стекала неизвестно в чьих руках.

Варианта, собственно, тут два: пытаться бежать из Москвы, как слепой и голый, или попытаться все же вернуться в гостиницу, что было не таким уж идиотским порывом. По крайней мере, протрезвевший Алекс чувствовал себя теперь почти неуязвимым (но, может, и не слишком протрезвевший). Там, среди швейцаров, иностранцев, иностранных стандартов личной безопасности. С людьми на ресепшене, в конце-то концов. Он чувствовал еще и странное превосходство над обслугой, а охрана, пусть даже пытаясь его повязать, не более чем обслуга.

Может, конечно, это и сгубило тех, кто спускался в подвал сто лет назад.

Но Алекса будоражило это новое мужество. Хотелось дать ему волю. Пока опять не улетучилось. Он торопил официанта со счетом.

И в лобби вошел действительно победителем.

– Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, я не мог оставить в номере свой телефон?