Как ты ко мне добра…

— Ничего особенного я не раздобывал. Это еще и сейчас делают почти в каждой юрте, — ворчливо говорил Троицкий. — Но скоро перестанут, вот увидите. А мы ничего не делаем. Видим, как гибнет высочайшее народное искусство, и молчим. Вас не пугает, что культура катится вниз? Цивилизация растет, а культура народного творчества не просто падает, а вообще исчезает, сходит на нет. Вы посмотрите, что они делали! А посуду вы видели? А костюм? А головные уборы? И вдруг нахлынула желанная долгожданная цивилизация — и все стало не нужно? Этого ведь не может быть.

— Наверное, может. Сейчас действительно ничего особенного не заметно, город как город, на столицу не очень похож. И люди как люди. Азия.

— Наверно, вы правы. А мы лезем с нашими московскими мерками.

— Глеб Владиславович! Так вы тоже москвич?

— Конечно, москвич. А вы что думали? Что я так здесь и родился, в хранилище под лавкой? У меня и квартира в Москве. На Гоголевском бульваре. Жена. Но я думаю, она меня скоро бросит, дома я не бываю… Все как-то некогда. Вы же видите, что здесь делается… Ждать совершенно нельзя, все гибнет на глазах. И скажите, Ирина Алексеевна, это правда интересно, то, что я собрал? Вот вам лично как кажется? Это важно?

— По-моему, это потрясающе! Да вы же сами видите. Неужели у вас есть какие-нибудь сомнения?

— У меня — есть. Мне кажется, это вообще никому не нужно. Никто не хочет ничем помогать, никому нет до этого дела. Я бегаю как какой-то проситель. Может быть, все это действительно чепуха… и я сумасшедший? Вот вы… пойдете ко мне работать?

— Я же еще учусь.

— А вы кончайте и приезжайте. Сколько вам еще осталось — год? Год я могу еще ждать, я сам на птичьих правах. Так вы же все равно не приедете…

— Честное слово, приехала бы, но ведь я археолог. Я искусством совсем не занималась…

— А чем вы вообще занимались? Археолог! Вы вообще еще никто! Просто не хотите работать, так бы и сказали… Все бегут: реставратор ушел, два художника ушли, никому не нравится жить в пустыне.

— А может быть, вы тоже немного виноваты, характер у вас, знаете ли… Хорошо, что я не из робких, я семейную школу прошла… А то бы я и правда от вас сбежала. Мало кому нравится, когда их так честят.

— А я никому нравиться и не собираюсь. Что я, красна девица? Неужели я действительно такой страшный?

— Нет, вы не страшный. С вами ужасно интересно, но работать… даже по специальности — я бы десять раз подумала. Вам ведь надо все, с потрохами.

Так началась их дружба, странная, воинственная и захватывающе интересная.

«Вета, я встретила здесь такого человека, который перевернул мне все представление о моей работе, — писала Ирина в письме к сестре. — Он здесь делает совершеннейшие чудеса. Я по выходным езжу с ним копать…»

Но Вета, погрязшая в личной жизни, из письма ничего не поняла, глупо всполошилась, спрашивала, сколько ему лет и разведен ли он с женой. Это было непохоже на Вету и ужасно глупо. Ирина обиделась и отвечать не стала. Но осенью, когда они встретились, Ирина не удержалась и снова стала рассказывать — о коллекции, о прикладном искусстве, о предложении Троицкого приехать в республику на работу. Вета ко всему этому отнеслась холодно.

— Неужели ты не понимаешь, что он просто тебя заманивает? Ну когда ты поумнеешь, Ирка? Уехать легко. А что будет потом? Мне кажется, ты сама говоришь об этом несерьезно.

— Я вообще, Веточка, об этом не говорю, потому что меня оставят в аспирантуре. Вот так. Мне Барашевский сказал. Так что можешь не волноваться. Но вообще ты очень поглупела последнее время. Это на тебя Женька так действует? Я ведь уже взрослый человек, специалист! И довольно неплохой. И вообще я серьезная. А ты только и думаешь что о любви.

— Правда? — печально спросила Вета.

— Ну ладно-ладно, ты не расстраивайся, пройдет, наверное, в свое время. Но вообще-то просто страшно подумать, неужели я тоже такая буду…

Последний университетский год пролетел как во сне и неожиданно кончился. Ирину распределили в аспирантуру, все было решено. Наступил отпуск, и Ирина оказалась на недавно построенной маленькой федоренковской дачке, чтобы на первых порах помочь Вете хлопотать вокруг ее сокровища. Опять получалось так, что им обеим некуда было деваться: Вета привязана была к ребенку, а у нее, Ирины, что-то ни к чему не лежала душа, она сама не решалась себе признаться, что скучает без Средней Азии, без своей экспедиции, без товарищей, без пустыни. Совсем не нужен был ей этот отпуск.