Как ты ко мне добра…

Вечерами, уложив Оленьку, они садились вдвоем на крылечке и разговаривали о всяких пустяках. Мама с Сергеем Степановичем были в санатории, Женя работал и приезжал нерегулярно, поэтому Вета постоянно была в ожидании, прислушивалась, то и дело взглядывала в сторону калитки, она была усталая, счастливая, чужая. Ирина смотрела на нее и почему-то испытывала к ней жалость, хотя все у Ветки наладилось и наконец-то было хорошо. Почему же она ее жалела? Женя Ирине, в общем-то, нравился, был он человек хотя и хмурый, но серьезный, цельный, Ветку он любил, ребенку был рад, работал со страстью и увлечением. Казалось бы, чего еще надо? Но ей, Ирине, все это казалось невыносимо скучным — дача, домашние хлопоты, серьезный муж. Ей не хватало простора, самостоятельности, свободы, южного зноя. Неужели совсем она одичала? Ведь любила же она раньше все это — бледное подмосковное небо, березы на травянистых косогорах, шум вечерних электричек, обрывки музыки, освещенные террасы. Что с ней стало? Это она, а не Вета, оторвалась и улетела от прежней своей жизни, разлюбила ее. Может ли это быть? Она обернулась к сестре:

— Знаешь, Ветка, как только вернется мама, я уеду. Все равно всем вместе нам здесь не ужиться. Да и тесно будет.

— Поедешь к нему?

— Никуда я не поеду. Зазря убила год. Только ты, кажется, так ничего и не поняла. Надо говорить не «к нему», а «туда». У меня работа там, любимая работа, понимаешь? Мне там интересно.

— Это правда? Ты в него совсем не влюблена, в этого твоего князя Трубецкого?

— Он Троицкий, а не Трубецкой. И да, я в него влюблена, как всегда влюбляюсь во всех талантливых людей. Но это не имеет никакого отношения к моей так называемой личной жизни. У меня никакой личной жизни и нет, и бог с ней, и я о ней не скучаю…

— Не знаю, хорошо ли это… Тебе уже двадцать третий год.

— Ты стала совсем как мама, Ветка! Ну что же делать, если я не встретила ни своего Рому, ни своего Женю? Сесть и рыдать? Или выскочить за первого встречного? Не бойся, когда он появится, я его не пропущу. Я женщина деловая.

— Никакая ты не деловая, Ирка, ты спасаешься бегством. Думаешь, это выход? Нельзя же вечно мотаться, когда-то надо остановиться и начать жить… Ой! Кажется, Оленька заплакала, подожди, я сейчас…

— Я и так живу, разве я не живу? — обиженно спросила Ирина ей вдогонку.

Лето было пустое и бесконечное. Ирина не могла дождаться, когда наконец начнутся аспирантские занятия, ей дадут уже ясно очерченную тему и можно будет засесть за работу.

Зимой в Москву неожиданно примчался Троицкий.

— Ну как, надумали? — первым делом спросил он.

— Глеб Владиславович! Я же говорила вам, у меня аспирантура, дел по горло, на три года я выбыла из строя.

— И очень хорошо, и замечательно, получите такую же никому ненужную бумажку, как валяется где-то у меня. Даже не знаю где. Потому что она мне не нужна, с нее никакого нет толку. А могли бы эти три года заниматься настоящим делом. Ну, что я могу сказать, вы — как все.

— А вы думали, что я какая-нибудь особенная?

— Да ничего я не думал. Просто у вас есть какой-то нюх, чутье, что ли, а без этого в нашей работе тоже нельзя.

— Вы про меня прямо как про какую-то ищейку или охотничьего пса…

— Ах, извините меня, ради бога, Ирина Алексеевна. Я действительно стал ужасный человек. Даже домой показываться не стал. Вот живу у друзей.

Комната, в которой он принимал Ирину, и правда была какая-то странная, захламленная и пустынная одновременно, она находилась в огромной мрачной коммунальной квартире, и по всему видно было, что в ней давно никто не жил.

Троицкий вскочил со стула и забегал по комнате.

— Вы знаете, Ирина Алексеевна, а я сюда приехал с выставкой. Конечно, ничего уж такого особенного, но показать можно. Три каракалпакских художника, резьба по дереву.

— Неужели установлено авторство? И в хорошем состоянии?

— Да нет, вы ничего не поняли. Это к археологии не имеет никакого отношения, это современные молодые художники, самодеятельные, одна из них — девица, вот вроде вас…

— Современная? Так вы еще и за это взялись?