Как ты ко мне добра…

— До сих пор боюсь, да что поделаешь? Мы, российские бабы, вечно хватаем кусок не по зубам, а потом тянем… Куда денешься? Ответственность! Если бы у меня спросили: есть у тебя бог? Я бы так и сказала — ответственность и долг, будь они трижды прокляты. Тяжело-то как!

— Ничего-ничего, не прибедняйтесь, вы крепкая!

— Думаешь?

Они сидели довольные, весело поглядывая друг на друга. Ну что было трудного или страшного — взять и поговорить? А вот какой же долгий был к этому путь! Может быть, потому так высоко и ценится взаимопонимание? Да пусть оно даже было и не полное, куда важнее было желание, готовность понять друг друга, взаимное доверие — такой пустяк!

Под впечатлением этого доброго события в тот же вечер помчалась Лиза к маме. Ей хотелось и с мамой все переделать, переменить, вернуть прошлые, позабытые с детства отношения, когда мама окружала ее со всех сторон нежностью и теплом, а она висла у нее на шее и называла «мамусей», «мусей». Наверное, с мамой она тоже одна виновата во всем, надо только честно во всем признаться, надо только захотеть.

Мама с Сергеем Степановичем сидели перед телевизором, свет был выключен, кончался какой-то фильм.

— Что же ты, Вета, даже не предупредила? У меня и к чаю ничего нет…

— А у меня есть! Вот! Торт «Сказка».

— Ну, зачем ты тратилась? Мы сладкое все равно не едим, да и тебе не стоит, ты так располнела в последнее время…

— Правда? Я как-то не замечала. Мне казалось…

— Подожди, Вета, сейчас кончится…

Они не в силах были оторваться от ящика. Лиза села и тоже постаралась смотреть, но ничего она не понимала — кто что. И она покорилась, сидела, задумавшись, молча. Наконец фильм кончился, Сергей Степанович встал, потягиваясь.

— Ну, покажись, покажись, дочка. Давно я тебя не видел! — Он был, как всегда, бесконечно доброжелателен, но и безгранично бестактен.

Лиза приветливо улыбнулась ему, чмокнула в щеку, ей так хотелось угодить маме. И пошел разговор, привычный, раздражающе знакомый, даже не разговор, а бесконечный монолог Сергея Степановича во славу прошедших времен, когда люди жили спокойно, не стремились прыгнуть выше себя и усердием достигали если не всего, то многого.

— А ты, дочка, — говорил он, — вот ты всегда на меня обижаешься. То не так, это не так… Испорченное вы поколение. Нет в вас крепости, веры, образцы себе выбираете неправильные! Слишком много вам воли дается, всех судите…

Это было бы и скучно, и смешно, если бы не было страшно. Кто занял место ее отца? Лиза отмалчивалась. Она приехала сюда мириться, а не ссориться. Но маму трудно было провести. Она наблюдала за Лизой настороженно, зорко и улыбалась иронической скованной улыбкой. Она была на страже, чтобы вовремя вступиться за беззащитного Сергея Степановича перед распущенной, неблагодарной дочерью. И вот уже неудержимо их втягивало в привычное русло. И, привычный, колкий, обиженный, уже кружился разговор. Лиза крепилась. Ну откуда было маме знать, с чем она пришла? Она старалась переломить настроение, бог с ней, с политикой, лучше говорить про Оленьку, про работу, про веселый день на даче с сослуживцами, но мама все так же, помаргивая, смотрела на нее, словно ждала, когда же наконец проявится злой умысел, когда выяснится, зачем все-таки пожаловала дочь. Уж не вообразила ли она, что Лиза приехала чего-нибудь просить? И разговор постепенно замирал, истаивал, ничего у Лизы не получалось, они были чужие. Лиза поднялась.

Все было безнадежно. В голове у нее была путаница. Она сама не знала, как назвать свои поступки — нравственными исканиями или гордыней. Она хотела жить правильно, чисто, честно, но почему-то каждый раз ошибалась, мучилась, не понимала, кто прав и кто виноват. Она хотела понять всех и — не умела. Даже такие простые вещи, как «хорошо» и «плохо», оказывались зыбкими, играли с ней, менялись местами, и она брела среди них на ощупь, руководствуясь смутным, каким-то внутренним чувством, которое даже совестью нельзя было назвать, потому что было это что-то слабее, проще, вроде палки в руке слепца. Кое-как брела она по своей дороге, на стены не натыкалась, но и прозреть тоже не могла. Истины, которые подсказывал ей рассудок, были слишком жестки и угловаты, слишком обнажены, лишены покровов и тайн, которые одни только и делают жизнь прекрасной. Может быть, она была близка к религии, но только к какой-то другой, своей собственной, нравственной религии, и там, в ее святилищах, мама и папа были божественны и безгрешны, и их любовь к их земным детям, так же как и любовь детей к ним, не могла подвергаться сомнению. Почему же она не умеет найти той единственной затерявшейся тропинки, которая вывела бы ее из ужасного тупика назад, к маме? Нет, не имела она права поддаваться обиде и злобе, надо было быть выше, стараться любить их вопреки ее печальному знанию. Не позволять себе подвергать сомнению!

Глава 6