Как ты ко мне добра…

Это было время физического раскрепощения, освобождения от тех устаревших, ненужных уже мелких тормозных колодочек, которые то и дело сдерживали ее жест, движение, позу, да и самое чувство. Пришла здоровая, спокойная уверенность в себе. И эта уверенность несла с собой целый пласт новых прекрасных открытий. В этих открытиях не было никаких чудес, они лежали на самой поверхности, были просты и доступны и именно поэтому не привлекали раньше ни внимания, ни интереса; они казались банальными, но банальными не были, потому что были основополагающими. И старая тревога Лизы: какая она, хочет ли быть как все или ни на кого не похожей, показалась смешной и наивной. Жить, дышать, есть хлеб свой насущный, наслаждаться кровом и отдыхом, любить и растить детей — вот это и значило жить как все, и надо было приобщиться к этому, как к таинству, чтобы увидеть этот мир рядом, вокруг себя. И он оказался так огромен, что сам собой отпадал вопрос, можно ли так жить. Да, можно, нужно, и эта жизнь была глубока и прекрасна, и для того чтобы выделиться среди людей, найти себя и свое единственное, неповторимое место в жизни, иначе говоря, чтобы перейти к творчеству, нужно было сначала подняться на эту первую ступень, постигнуть, понять и оценить ее высокой ценой. Что это будет за цена, она пока еще не знала, только догадаться могла, что в чаше, которую предстоит ей испить, будет немало горечи, но это не пугало ее, она торопилась все пересмотреть и все понять заново. И новый мир легко открывался тысячами мелких радостей — холодная вода, с шипением бьющая утром из крана, свежее полотенце, теплый хлеб, тяжесть яблока в руке. Все было другим, не таким, как в радужном акварельном детстве, где предметы были расплывчаты, перемешаны, важное и неважное вместе кружилось и плыло в ее воспоминаниях. И резкий непримиримый свет юности тоже путал, сбивал с толку, слишком глубоки были тени, слишком беспощаден свет и слишком сильна жажда экзотического, острого, нового, хотелось все отбросить от себя и лететь, мчаться вперед, вдаль, в мерцающее фантастическое будущее. И вот только теперь, при ровном свете ясного дня, поняла Лиза — больше некуда, да и нельзя торопиться. Вот он — мир сокровищ, под ее ногами, вокруг, над головой. А она чуть не промахнула его сгоряча. Вольно здесь было, хорошо, и такой радостью было чувствовать свое здоровье, силу, уместность, и обновление накатывало волна за волной вместе с неиссякающей жаждой любви.

За всеми этими переживаниями незаметно настал день защиты диссертации. Лиза вдруг заволновалась, ходила смотреть другие защиты, готовилась, зубрила доклад, чтобы точно уложиться в положенные двадцать минут, а читать доклад по бумажке считалось дурным тоном. Была уже осень, в аудитории было холодно, народу пришло мало. И Лиза, которая сама на ученые советы никогда не ходила, вдруг почувствовала, что обижается, мог бы родной коллектив и прийти послушать. Только потом, когда все кончилось, вспомнила она, что нет, не мог, в лаборатории шла подготовка к банкету, и на защиту прислали только самых бестолковых и бесполезных для дела — начальство да еще Марию Львовну, которая до седых волос прожила за маминой спиной и до сих пор не умела чистить селедку.

Защита прошла ровно. Марина Викторовна хвалила ее за научный энтузиазм и общественное лицо, оппоненты — за полезную работу, сделав только несколько обязательных и малосущественных замечаний; вопросов из зала не было, и голосование было прекрасное, только один против. Лиза долго еще потом ломала голову, кто бы это мог быть, но в общем это не имело никакого значения, с ровного места она вдруг стала кандидатом технических наук.

Ликование в лаборатории было бурным и искренним, но имело к Лизе мало отношения, просто все любили праздники и рады были случаю поехидничать и похохотать, выпить спирту и подразнить начальство. Женя приехал за Лизой на машине, был критически оценен и увез ее домой, опьяневшую и одаренную цветами и огромной плюшевой собакой. На этом праздники кончились и началось похмелье. Опять непонятно было, чем заниматься дальше, тема оказалась не из тех, которые можно было бы мусолить вечно.