Как ты ко мне добра…

— Да, уже не такое. Моя работа оказалась неблагодарной, и страданий не делается меньше, и изменить мир мне не по силам. Ну так что же, разве в этом дело? Все равно я ее люблю.

— А я полюбила людей, с которыми работаю. Разве это не одно и то же?

— Нет. И людей этих скоро не останется, ты будешь последняя, ты слишком консервативна, Лизок.

— Консерватизм — это ругательство?

— Консерватизм — это консерватизм. Надо смотреть вперед.

— А мне кажется, надо смотреть шире — и вперед, и назад, и вокруг, надо жить. Делать то, что ты делаешь, как можно лучше, думать обо всем, а то, что придумал, говорить.

— Но тебе же плохо живется, Лиза!

— Да, мне неважно, сама не знаю отчего. Чего-то я, наверное, не умею понять. — Она обежала глазами комнату. И здесь тоже все было не так, не так, как у других, более современных людей, все было немножко непричесано и облезло. Да, она не умела бежать за временем. Не только не умела — не хотела.

* * *

Весной заболела Юлия Сергеевна. Лиза очень встревожилась. Мама никогда раньше не болела, и так странно было видеть ее печальную, побледневшую, с потухшими глазами. Что с ней — никому не было понятно, она чувствовала себя усталой, держалась совсем крошечная, но упорная температура. Женя возил ее в свой институт, и там всячески крутили ее под рентгеном, смотрели и легкие, и желудок и ничего не нашли.

— Просто я устала, — говорила довольная, успокоившаяся Юлия Сергеевна, — надо скорее выбираться на дачу, там мне сразу станет легче. Видишь, я совсем не могу без воздуха…

Но Жене вся эта история не нравилась, он морщился, отмалчивался или говорил неопределенно:

— Надо посмотреть, понаблюдать…

И Лизу тоже мучили страхи, снились какие-то странные сны, в которых мама медленно наклонялась и падала, падала ей на руки, а она подхватывала ее и носила на руках, и мама была невероятно, воздушно легкая, и удивительная сладость была в том, что вот она ее носит и прижимает к себе, что мама такая слабая, и Лиза задыхалась от жалости и любви. Но, проснувшись среди ночи, испытывала она такой ужас, что больше уже не могла заснуть, а все думала, думала и думала, гнала от себя страх и не могла прогнать. Что-то ведь все-таки происходило с мамой. Что? Правильно ли они сделали, что отпустили ее на дачу? И на другой день после работы мчалась она за город и видела мамино удивленное лицо.

— У меня все в порядке, Лиза, не беспокойся, пожалуйста, — говорила ей мама.

И она возвращалась назад посрамленная, но и успокоенная. И тревога постепенно отступала, только сны продолжали сниться самые разные, но кончающиеся всегда одинаково: откуда-нибудь появлялась маленькая растерянная мама и умирала, медленно падая ей на руки. А она, рыдая, торопилась ей что-то сказать и объяснить и не умела, и не успевала, потому что просыпалась взмокшая, в слезах и с колотящимся сердцем.

— Послушай-ка, да тебе самой надо лечиться, — сердито говорил ей Женя, — возьми себя, пожалуйста, в руки. Пока еще, слава богу, ничего не случилось.

И действительно, пока все было в порядке. В сентябре Юлия Сергеевна прислала Лизе открыточку, в которой просила оказать ей любезность и свозить ее на машине куда-то за саженцами. Лиза этой открытке очень обрадовалась: раз дошло до саженцев, значит, все-таки мама поправляется, а потом — так давно уже она ни за чем не обращалась к ней, и все показалось Лизе добрым знаком. В воскресенье она с утра поехала на дачу. День был чудесный, солнечный. Мама уже ждала ее, похудевшая, посеревшая, но бодрая, даже какая-то возбужденная.

— Ты знаешь, — сказала она, — я прочитала объявление в газете, там какие-то люди продают удивительные вещи — амурский виноград, лимонник, пробковое дерево, бог знает что. И мне так загорелось все это посадить у себя! Я уже и места подготовила. А это по другой дороге. Вот пришлось тебя побеспокоить…

Такое удивительное чувство испытывала Лиза, неожиданно оказавшись вдвоем с мамой в замкнутом пространстве машины. Как давно этого с ней не случалось! Когда это было в последний раз? Она напрягала память, пытаясь вспомнить, и не могла. А между тем какой-то другой частью своего «я» все узнавала и помнила. Вот она сидела рядом с ней, и боковым зрением видела Лиза дряблую, такую знакомую щеку, и ухо, и легкие сухие волосы, и запах ее кожи ощущала, такой обжигающе памятный. И сразу в машине образовался другой мирок, и по-другому она к ней обращалась, и видела и чувствовала ее совсем иначе! Мама! Какая сладость еще сохранилась, оказывается, в этом позабытом их единении. Или это опять она одна, без всякого содействия мамы, разводила свои фантазии? Ну и пусть, пусть она и не чувствовала ничего такого, зато на самом деле, а не в мечтах и не во сне была рядом, напряженная, озабоченная своими планами. В руках она держала бумажку с адресом и подробными разъяснениями, как добраться до поселка, и то и дело заглядывала в нее.

— Как ты себя чувствуешь, мама?

— По-моему, нормально.

— А температура? Температура не повышается?

— А! Я ее давно перестала мерить. Какой от этого толк?