Как ты ко мне добра…

Но нет, не перевешивало, и радость этого дня погасла, казалась экзальтированной, пошлой, поверхностной. Что знает она обо всех этих людях и что ей за дело до них? Наверное, они тоже кого-то обижали и что-то делали не так, жизнь бесконечно сложнее этих случайных, выхваченных мельком впечатлений. Только бы мама… Только бы мама была пусть даже нездорова, просто жива. Пусть мама будет жива!

В следующее воскресенье они снова помчались к ней. Все было спокойно. Капал тихий дождик, мама в плаще и резиновых сапогах возилась в саду, а Сергей Степанович на терраске слушал последние известия. Он их приезду очень обрадовался, суетливо достал из шкафчика зеленую настойку, потащил Женю за собой. Ему так хотелось обсудить все последние международные новости, а Юлия Сергеевна к ним не имела никакого вкуса. Она водила Лизу по саду, показывала, где посадила какой кустик, умилялась и радовалась сама на себя. Про свое здоровье говорить она не хотела, температуру по-прежнему не мерила.

— Ну что ты за человек, Лиза! Забрала себе в голову какие-то глупости, так и правда сделаешь меня больной. Мне ведь не тридцать лет, конечно, устаю. Ну и что же? За мной Сереженька прекрасно смотрит.

Дождь пошел сильнее, и сразу стало по-осеннему холодно и неуютно. Они сидели на продувной терраске, смотрели, как по застывшим стеклам течет и течет вода, пили чай, грея о чашки руки.

— Вот и кончилось лето! — печально сказала Юлия Сергеевна. — Так жалко всегда уезжать с дачи, на полгода прощаешься…

Дождь все лил и лил сплошной стеной.

— Ну, как ты ее нашел? — осторожно спросила Лиза на обратной дороге.

— Да, по-моему, она в порядке. И выглядит неплохо. Только вот щупаться не далась, говорит: надоели вы мне со своими осмотрами. Что ж, это хороший признак.

Они медленно ехали по шоссе, стекла запотели, они то и дело протирали их ладонью, и тогда все делалось удивительно прозрачным, мокрым, серым, расплывающимся. Машины уже зажигали подфарники, и казалось, что эти редкие красные огоньки плывут по реке. Осень! Еще одна осень наступила, и не верилось, не верилось, что все, все, что ушло, невозвратимо, потеряно навсегда.

И снова они говорили о том, что надо все-таки как-то сопротивляться движению жизни, бороться с ее скоротечностью, и снова многозначность каждого понятия путала и сбивала их с толку. К чему они стремились? К тому, чтобы замедлить бег времени и растянуть жизнь? В сущности — к иллюзии покоя. Только и всего? Но зачем? Покой все равно наступит в свое время. Не от него ли они бегут? Достойная ли это задача для мыслящего здорового человека — просто остановить время? Так что же — замереть и жить медленно, смакуя каждое мгновение, или, наоборот, поторопиться? Кинуться в самую гущу и постараться успеть свершить хоть что-нибудь? Или высокомерно презреть суету и быть самим собой, и только? Быть самим собой, не поддаваться, не подчиняться обстоятельствам — это совсем не так просто, и порою на это уходит вся жизнь, и все-таки это только первый сознательный уровень, первое условие, с которого все начинается, и, может быть, им еще предстоит подойти к очередному старту?

Да, так заманчиво было ценить свой возраст как обретение и силу, если бы только твердо знать, что накопленные ими богатства — реальность, а не жалкая попытка сунуть голову под крыло перед лицом грозного образа смерти, пустоты, грохочущего провала в бездну. Только творчество, только результаты труда могут служить хоть какой-то гарантией этой реальности. А вот Лиза так ничего и не нашла в себе, испуганно и нервно следила, как уносится назад время, все быстрее, быстрее, быстрее. Утро сменялось вечером, понедельник — сразу пятницей, весна превращалась в зиму. А все еще ничего не было решено и, наверное, никогда уже не решится.

Незаметно наступила зима.