Как ты ко мне добра…

— Не смею спорить. Но дело даже не в этом. У меня праздник сегодня, я экзамены сдала, понимаешь? А для тебя это тоже пустой звук.

— Да, ты права. Но объясни мне, ну подскажи, что я сейчас должен сделать, чтобы тебе было приятно?

— Мне было бы приятно, чтобы ты все придумал сам. А быть мужчиной по жениной подсказке нельзя.

— Вета, по-моему, мы ссоримся.

— Разве? А мне кажется — нет. Мы великолепно друг к другу относимся, у нас нет разногласий ни по каким вопросам. В отпуск мы поедем, как только у тебя возникнет такая возможность. По-моему, мы идеальная пара.

— Неужели ты можешь над этим смеяться? Ради бога, давай прекратим, а то неизвестно, куда мы можем зайти. Это я виноват во всем. Я не говорил тебе, у меня действительно неприятности на работе. Но это все скоро должно кончиться. Вот увидишь, на новом месте все будет иначе.

Сейчас он верил в это. Урок не прошел для него даром, он постарается быть внимательнее к тому, что происходит вокруг. Он постарается победить в себе эту смешную сосредоточенность на самом себе, он ведь вовсе не такой уж эгоист и себялюбец. Скорее он слепец, ограниченный и скучный человек. Он должен бороться с собой. Иначе… Ему даже подумать было страшно, что будет иначе.

* * *

Как-то вечером позвонила Ирина и сказала, что у нее есть к ним обоим срочное дело, надо поговорить. Она приехала усталая, серьезная, в старом Ветином платье, которое болталось на ней.

— Вот что, Вета, — сказала она, — вообще-то я по поручению мамы. Она просила с тобой поговорить. Потому что она собирается выйти замуж.

— Этого не может быть…

— Почему же не может?

— Ирка! Да ты что! Ты понимаешь, что говоришь? А как же папа? Как мы?

— Вот именно — как мы, об этом и разговор. Вернее, как я… Потому что папа, Вета, давно умер. Ты вот, например, очень часто его вспоминаешь?

— Я ничего не понимаю, Ирка, так ты что, согласна?

Ирка вскочила, сердито забегала по комнате, у нее был вид затравленного маленького зверька, который не знал, что сделать лучше — нападать и грызть врага своими слабыми зубками или бежать во все лопатки.

— Знаешь что, — сказала она наконец, — я так не могу, давай все по порядку.

— Хорошо, давай по порядку. Кто он?

— Кто он. Ты, Вета, только не падай в обморок. Конечно, он — Федоренко.

— Кто-кто? Этого не может быть…

— А собственно, почему? — осторожно вмешался Роман. — Я давно чувствовал, что это назревает, что это может случиться.

— Так. Значит, все уже решено? Зачем же тогда со мной вообще разговаривать? Прислали бы по почте приглашение на свадьбу, и все…

— Какая свадьба, Вета? Ты, наверное, совсем ничего не понимаешь. Нам с мамой очень тяжело — и материально, и вообще. Ты знаешь нашу маму, она не очень-то приспособлена к жизни, она привыкла жить за папиной спиной, и теперь она совершенно беспомощна. Когда что-нибудь не так, она просто садится и плачет. Я в доме за мужчину. Это трудно, Вета, да и не очень мне нравится. И потом, ты забыла, я перешла в десятый класс. Что ты мне прикажешь делать потом? Идти работать? Мама на это никогда не согласится… Будет лезть вон из кожи. А ей и так несладко в домоуправлении. И на дом она берет работу.

— Значит, это все ради тебя?

— Да нет, конечно, не ради меня. Но и из-за меня тоже. Потому что ей страшно одной. Ты понимаешь, что значит — страшно?

Ирка все бегала по комнате, маленькая, побледневшая, сердитая и такая взрослая, что сердце у Веты сжалось. Чем-то она похожа была на Зойку, какой когда-то впервые увидела ее Вета. Но нет, Ирка была другая, в ней совсем не было злости, а только какое-то безмерное, недетское чувство ответственности, и жалость ко всем, и еще что-то… Ах, Ирка! Но чем Вета могла помочь ей? Даже денег у нее своих не было ни копейки. Отдавать ей свою стипендию? Но имела ли она на это право? И брать у Романа неприятно, стыдно.

— Ну подожди, — сказала Вета, — ну чего ты? Чего ты бегаешь? Подожди, сейчас будем чай пить. Рома, поставь чайник, позови Марию Николаевну, надо нам всем прийти в себя.

Вечер был светлый, теплый, после дождя нежные запахи земли ожили, поднимались, текли в открытые окна, и казалось, что все они сидели сейчас не в Арбатском переулке, а где-нибудь далеко за городом, на даче. И густой старый клен за окном стоял не шевелясь, огромный, тихий, словно специально заслоняя от них близко стоящий напротив дом, чтобы они чувствовали себя еще отгороженней, еще спокойней. Но покоя не было. Вышла Мария Николаевна, как всегда тщательно одетая, с высокой седой взбитой прической, с надменным замкнутым лицом. Она держалась так, словно ее кто-то обидел, и все застыли в неловкости оттого, что она слышала этот тяжелый и неприятный разговор, который, в общем-то, не имел к ней никакого отношения и именно поэтому обижал ее. Но что они могли поделать с этим в нелепой квартире с тонкими, в ладонь, перегородочками, через которые все и всегда было слышно. И Мария Николаевна мучилась этим больше других, словно это была чья-то грубая бестактность, словно ее вечно подозревали в подслушивании чужих секретов.