Как ты ко мне добра…

Лето стояло нежаркое, но ровное, доброе; деревья были незапыленные, тихие, многолиственные; в городе пахло свежескошенной травой и — сладко, маняще — венгерской сиренью, доцветающей на бульварах. А по ночам часто и сильно шумели дожди, иногда с грозами, и казалось, они шли специально для того, чтобы утром небо было розовее, улицы чище, а воздух свежее.

Роман с Марией Николаевной затеяли ремонт, покрасили коридор, оконные рамы и двери, подновили кое-где обои. Однажды, когда Роман, стоя на самом верху лестницы, надраивал люстру, в квартире раздался телефонный звонок.

— Рома! Тебя! — крикнула ему из коридора Мария Николаевна.

Роман торопливо спустился, вытер тряпкой руки, взял трубку и замер. Он сразу узнал этот высокий бабий наглый голос: звонил Ивлиев.

— Здравствуйте, дорогой Роман Александрович! Не ждали? Напрасно, напрасно… Старые друзья не забывают, старые друзья всегда приходят на помощь. Что же вы мне сразу-то не позвонили?

— Почему я должен был вам звонить?

— Ну как же! Вы же уходите от Михальцева, ищете работу. Видите — знаю, все знаю.

— Я работу не ищу и никуда пока не ухожу, не понимаю, с чего вы взяли…

— Бросьте, бросьте, бросьте… — Ивлиев захохотал. — Нехорошо скрываться от старых друзей. А может быть, я как раз и помогу. У меня для вас есть очень заманчивое предложение. Ну как, рады?

— Чему я должен быть рад?

— Ну как чему? — Голос Ивлиева постепенно остывал. — Какой вы, право! Неужели мне уговаривать вас надо? Такие предложения на улице не валяются. Завсектором — это не шутка, возможность докторской, очень реальная возможность, известная независимость, научная, ну и все такое…

— Я не ищу работы, Владимир Иванович, вы напрасно побеспокоились.

— Ах вот как! Мне говорили, что у вас… характер, но чтобы настолько — я не ожидал. Неужели это из-за той мелкой размолвки? Нехорошо! Да и чем вы, собственно, можете быть недовольны? Воспользовались моей откровенностью, обскакали меня с той статьей, на меня даже не сослались. Я-то хотел по-честному… И еще на меня же и обиделись. Где же логика, а?

— Логика есть, Владимир Иванович, только она у нас с вами разная. Я вас обидеть совсем не хочу, но работать с вами не буду никогда, это против моей совести. Извините.

Он положил трубку, весь дрожа от ярости, словно опять стоял в том ненавистном кабинете. Ишь, как вывернул все, наглец! И как он узнал его телефон? Значит, опять вынюхивал, наводил справочки, расспрашивал… Нет, Михальцев с его холодной щепетильностью, с его презрением к сантиментам был в тысячу раз лучше, выше. Он был по-своему прав, и Роман его уважал, а этот… И все-таки, что это было? Разве не признание его, Романа, заслуг? Разве не победа? Значит, он почувствовал, что в нем есть многое, чем можно поживиться, иначе бы Ивлиев так в него не вцепился. Вот в чем дело, он, Роман, талантлив, талантлив! Как мама в ее игре, но только по-своему. Он талантлив! Но об этом некому рассказать, не перед кем похвастаться. И мама его не поймет, ведь от этого ровно ничего не меняется в его жизни. И от Веты он скрывает свое сложное, двусмысленное положение. Он вздохнул и снова полез на лестницу дочищать люстру. Месяц подходил к концу, скоро все должны были вернуться из Сочи.

Но они не вернулись.

От Веты пришло письмо. Она писала: