Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века

Наблюдая их всё чаще – на работе, в быту, – я поражаюсь их конформизму, способности подстраиваться и растворяться в среде. По степени подобострастия и лояльности начальству они чем-то напоминают комсомольцев 80-х: те, однако, чаще притворялись, держа фигу в кармане, – эти растворяются без всякой задней мысли: лепи что хочешь (сайт «Взгляд». 12 февраля 2008).

Архангельский набрасывает «социальный образ» представителя этого поколения: «широко информированный, активно потребляющий, однако при этом лишенный ярко выраженного личностного начала, Я-личности; тип социально пассивный, а точнее сказать, социально отсутствующий».

Причину этой аморфности журналист видит в том, что «двадцатилетних» не научили пользоваться свободой, «не сформулировали отношение к свободе как к духовной, а не только как к материальной ценности».

Что ж, может, и так. Думаю, однако, что проблема «отношения к свободе» оказалась не менее фатальной и для остальных поколений, родившихся при Союзе. Для тех же «тридцатилетних».

Не случайно у героя «Цунами» еще в 90-е была написана и поставлена пьеса «Аморетто»: «история о молодых людях, внезапно разбогатевших на фальшивом ликере. О свободе, которую им подарили, – и бесконечном тупике, в который она завела». (Интересная смежность «свободы» и «фальшивого ликера»…)

А поток претензий «тридцатилетних» к «двадцатилетним» не иссякает – на эту тему успели высказаться и прозаик Герман Садулаев (1973), и критики Андрей Рудалёв (1975) и Евгения Вежлян (1973)…[71]

Впрочем, конфликты между «старшими» и «младшими», когда социальная трещина проходила между поколениями, разделенными одним десятилетием (а то и менее), в русской истории и литературе редко, но случались.

Например, в конце 1820-х – между интеллектуалами пушкинского поколения (тогдашними «тридцатилетними») и московскими «любомудрами» («двадцатилетними»). Александр Койре не без основания видел в этом конфликт между двумя поколениями, которые «разделяли всего лишь десять лет»: старшие родились «на закате правления Екатерины Великой», младшие – «в первые годы царствования Александра».

Умственный настрой «любомудров», отсутствие у них интереса к проблемам действительной жизни всё больше воспринимались старшими как убожество и признак моральной недостаточности[72].

Ничего не напоминает?

Уточняя мысль Койре, замечу, что более важным, чем время физического рождения, является время рождения социального, вхождения во взрослую жизнь.

Ко второй половине 1820-х «старшие» успели отучиться и приобрести определенный социальный опыт (послужить в войсках, в департаментах, окунуться в светскую жизнь), пока «архивные юноши» еще досиживали в университетских классах. Социализация «тридцатилетних» отличалась и тем, что проходила она между Отечественной войной и восстанием на Сенатской, под непосредственным влиянием участников войны 1812 года, будущих декабристов…

То же самое можно сказать и о нынешних «тридцатилетних». «Реперными точками» их социализации стало начало перестройки, которое они застали еще подростками, и распад Союза и всей прежней инфраструктуры, совпавший для многих из них с началом самостоятельной жизни. «Люди, чья юность пришлась на эпоху инфляций», как сказано о них в «Фесе».

Поэтому в нулевые «тридцатилетние» ощущали себя так же, как пушкинское поколение в 1830-е – как в безвременье, в историческом вакууме, особенно на фоне более конформистски настроенных «младших братьев».

Нельзя сказать, что сами тогдашние «тридцатилетние» были поколением неудачников. Но их амбиции, их социальные ожидания, их протестные настроения были значительно выше градусом, чем у «младших». Отсюда и возникали претензии – более ярких к более стабильным, более ироничных к более прагматичным…

Есть и исторически более близкая аналогия поколенческой эскападе сегодняшних «тридцатилетних».

Я имею в виду то литературное поколение, которое Лидия Гинзбург назвала «людьми 20-х годов» (и к которому принадлежала сама).

Им казалось тогда, что они мрачные и скептические умы. На самом деле, сами того не понимая, они гигантски верили в жизнь, распахнутую революцией. […] Была восхитительная зыбкость границ и неизвестность возможного[73].