Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века

Речь идет о поколении, родившемся на стыке двух веков и успевшем отучиться в гимназии или сельской школе, однако во взрослую жизнь входившем уже в военные и революционные годы. Действительно, тогда в коротком промежутке между 1897 и 1902 годами родилась целая плеяда прозаиков: Мариенгоф, Ильф, Катаев, Платонов, Набоков, Вагинов, Олеша, Леонов, Каверин…

Конечно, в отношении эмигранта Набокова говорить о вере «в жизнь, распахнутую революцией», не приходится. Однако с тем, что касается «зыбкости границ и неизвестности возможного», в которой начинали взрослую жизнь «люди 20-х», можно согласиться.

А следом за этим поколением начинается обрыв.

Рассеялся мерцающий туман будущего. […] Переживание молодости качественно изменилось – выпали неизвестность, непредрешенность человека. […] Между нами и теми, кто на двадцать пять, на тридцать лет моложе, разница заметная, но в основном негативная. Они тем-то не интересуются, того-то не знают или не любят, о том-то не думают. Но те из них, которые думают, – думают довольно похоже. Вместо того чтобы рвать нас молодыми зубами (по правилам XIX века), они смотрят ласково[74].

Не соглашусь только с тем, что «поколенческий обрыв» Гинзбург отодвигает так далеко – на 25–30 лет. Как раз это поколение, родившееся в середине 1920-х, чье вхождение во взрослую жизнь совпало с войной, дало немало ярких прозаических имен – Астафьев, Быков, Васильев, Казаков, Трифонов, Адамович, Айтматов, Синявский, Окуджава… А вот с середины 1900-х, действительно, «поколенчество» в прозе почти на два десятилетия исчезает. Отдельные яркие прозаики рождаются – Домбровский (1909), Солженицын (1918); нет – прозаической генерации.

Правда, здесь необходимо учитывать не только «удачный» (то есть сопряженный с периодом социальной и политической ломки) момент для социализации, но и наличие «удачного» момента для прозаического дебюта. Оптимальная ситуация – наличие институциональной базы (журналов, издательств, премий), интереса к прозе в обществе и отсутствие либо минимальная степень цензуры. По этой причине смог состояться прозаический дебют у «людей 20-х», хотя цензура с каждым годом становилась всё жестче, – и не смог у тех, кто родился на десять, пятнадцать, двадцать лет позже, чей приход в прозу совпал с репрессиями, тотальной цензурой, войной.

Сегодняшним «тридцатилетним» в какой-то мере повезло. Ко времени их дебюта была отчасти восстановлена институциональная база – прежде всего толстые журналы; в обществе, уставшем от книжного фастфуда, затеплился интерес к серьезной прозе; наконец, несмотря на «тоску по цензуре», цензуры в нулевые не было. Но – кому больше дается, с тех больше и будет спрошено.

В свое время Максим Амелин (еще один «тридцатилетний» – правда, не прозаик, а поэт) написал: «Мне тридцать лет, а кажется, что триста».

Этот синдром – неиспользованных исторических возможностей – мучит и героев «Феса»:

…Вот вам – не кажется, что к сорока годам вы прожили не одну жизнь, а несколько? Пять или шесть?

Я пожал плечами, выдохнул:

– Думаю, это свойство времени.

Она перешла на шепот:

– А сколько надежд, иллюзий у тебя было – это тоже свойство времени? Или ты никогда не думал, что мы будем жить по-человечески? Цивилизованно – как свободные люди? Не строил планов? Не ты ли пришел в отчаяние, когда понял, что ничего не вышло? Что история дала круг и мы вернулись к тому, с чего начали – в старое гнилое русло? И что нам делать с нашим опытом, таким «уникальным»? Таким «неповторимым»? Таким «историческим» – что? Никому он оказался не нужным. Ничего мы, чтобы не попасть на эту свалку, не сделали… («Фес»)