Как украсть миллион. Жизнь и удивительные приключения Бенвенуто Челлини, гения Возрождения

– Ты тоже был другим, Бенвенуто, – ехидно заметил его бывший товарищ. – Ты сильно постарел. Что-то плохо наш Святейший Папа заботится о своем ювелире.

– Наш Святейший Папа умер, а его место занял проходимец, которому место на галерах. Тебе разве неизвестно, что происходит в Риме?

– Кое-что мне рассказывает один местный дурачок, снабжающий меня все необходимым. Из его слов трудно что-либо понять, но я и не стараюсь. Какое мне дело до того, что там происходит? – с неудовольствием заметил Понтормо. – Впрочем, я слышал о смерти старого Папы и выборах нового.

– Так вот, при новом Папе я уже не придворный ювелир, я – преступник, сбежавший из тюрьмы, куда он меня посадил! – сообщил Бенвенуто, залпом выпив свой стакан вина.

– Ты поссорился с ним? Зная твой характер, удивляться не приходится. Наверно, ты дал ему пощечину или пырнул его ножом. Или ты пальнул в него из пищали? – хмыкнул Понтормо.

– Я бы с удовольствием сделал в отношении него все это, но не успел: меня схватили внезапно! – Бенвенуто сверкнул глазами.

– Нет, я ошибся, сказав, что ты постарел, пыл в тебе прежний, – сказал Понтормо, пристально глядя на Бенвенуто. – У кого душа горяча, тому не страшен холод старости… Так из-за чего ты повздорил с Папой?

– Я никоим образом не задел и не обидел его, – стал рассказывать Бенвенуто, – но этот негодяй в тиаре, этот мерзавец на престоле Святого Петра обвинил меня во всех смертных грехах и приказал заключить в замок Святого Ангела. В тот самый замок, который я защитил от злодеев, захвативших Рим! Да если бы не я, они убили бы и покойного Папу, и всех кардиналов, включая проклятого Алессандро, нынешнего понтифика! Есть ли предел человеческой подлости, спрашиваю я? Ведь мало того что меня посадили в тюрьму, меня хотели еще и убить по распоряжению Его Святейшества! Лишь Бог спас меня от неминуемой смерти, – ну, а после я сбежал из замка. В Риме меня ищут, все мое состояние отнято в казну; пришел я туда ни с чем, ни с чем и ушел. Вот, приехал на родину к отцу, но отец умер, а у меня тут полно врагов, ты же знаешь, поэтому мне нужно найти место, где я могу осесть и подзаработать. Затем я тебя и разыскивал: может, ты мне подскажешь, куда мне направиться, где в наших краях можно найти теперь истинных ценителей искусства, имеющих возможность по достоинству оплатить труд мастера?

– Нашел к кому обратиться, – из горла Понтормо вырвалось давешнее, похожее на смех бульканье. – Я порвал все связи с внешним миром еще три года назад. Я никого не вижу, кроме того дурачка, который приносит мне еду и всякие разности, нужные для жизни. Я и не хочу никого видеть, люди мне противны.

– Но отчего в тебе произошла такая перемена, друг? – с набитым ртом сказал Бенвенуто. – Ты был самым жизнерадостным из всех нас.

– Ты хочешь услышать рассказ о том, как теряют жизнерадостность? Тебе мало своих огорчений? – желчно произнес Понтормо. – К тебе, ведь, Фортуна тоже обернулась задом.

– Ничего плохого в этом нет, Фортуна – прекраснейшая женщина, и я с удовольствием посмотрю на ее великолепную задницу, – рассмеялся Бенвенуто. – А если взглянуть на вещи философским образом, то получится, что судьба нам всегда показывает либо одно срамное место – спереди, либо другое – сзади. Кого-то, возможно, это и ужасает, но меня радует; я люблю женщин со всех сторон.

– С каких пор ты сделался зубоскалом? Оставь свою насмешливую философию, коли взаправду желаешь узнать, как теряют интерес к жизни, – процедил Понтормо сквозь зубы, с трудом сдерживая раздражение.

– Прости, друг. Я весь во внимании и клянусь, что буду серьезен, как подобает в данном случае, – Бенвенуто, разомлевший от тепла, еды и вина, развалился на стуле и приготовился слушать.

– Пока ты добивался славы в столице, я был на самом пике успеха у нас, во Флоренции, – начал свой рассказ Понтормо. – Много лет я писал картины на любой вкус и кошелек; я умел угодить заказчику, я верно понимал, что от меня требуется. Вместе с тем, я никогда не опускался до халтуры: даже маленькие заказы я выполнял с высоким мастерством. Работа у меня кипела, дело было поставлено на поток; я нанял подмастерьев, и мы рисовали по несколько больших и десятки малых картин ежегодно. У меня были деньги, много денег; у меня было много поклонников; у меня было много женщин. Я вел напряженную жизнь, но меня хватало на все.

Так продолжалось долго, но потом мои картины стали продаваться все хуже и хуже. Меня укоряли в том, что я повторяюсь; говорили, что заказчики пресыщены моей живописью и хотят чего-то иного. Глупцы, они не понимали того, что поиск нового лишил бы меня возможности продавать картины, – интересно, чьи бы полотна вывешивали в своих домах эти дураки, если бы я оставил постоянную работу и стал пробовать всякие новшества? Им пришлось бы покупать пачкотню тех бездарей и халтурщиков, которые не имеют ни мастерства, ни таланта, но разве мои произведения не выше их грубых поделок?