Как в кино

От злости я вгрызаюсь сильнее в отбитые тобой пальцы. Пусть будут, черт с ними! Все равно мне никогда не стать такой, как ты, бабушка Зина… Твое имя звучит горделивой песней – Зинаида, но ты никогда не любила его. Тебе всегда было мало себя самой, хотя я называла тебя “заведующей квартирой”. Я была маленькой покорной рабыней в твоем гареме душ. Тебе нравилось брать их в полон: души умных мужчин и красивых женщин. Тела не интересовали тебя. Они робко толпились у порога твоего королевства, а ты спускалась к ним по широкой светлой лестнице туберкулезного санатория, скользя юной рукой по мраморным перилам.

Всегда, всегда мечтала ты стать королевной. Эта жажда пересилила чахотку, и ты выжила: гордая, сильная, сероглазая… Молча постояв у края могилы своей карьеры, ты в сердцах швырнула сухой комок и стремительно пошла вперед, увлекая по пути встречных: все за мной, только за мной!

Где-то на полпути встретился достойный и, не сопротивляясь, отдался твоему вихревому потоку. Уверенными мазками ты создавала полотно своей жизни: навечно влюбленный муж, уютный дом, книги, прочитанные от корки до корки. Сильными руками без устали ты лепила свою семью: пирожки к обеду, кроссворд к досугу… Найдя в одной из книг портрет красавца-испанца, ты всю беременность не отрывала от него глаз, чтобы родился сын, достойный королевского трона. Примета не обманула тебя, и весь мир легко перелился в маленькое, беспокойное тело.

Тянется, тянется бесконечная лестница. И уже не вниз, а вверх, к небесам, ведет она. И ты устала идти по ней, хоть давно излечилась чахотка, наследив душной астмой, только ноги уже не те, маленькие, проворные, уже тапки покупаются на размер больше, да и те к вечеру стискивают колодками. Ты, шестилетней девчонкой украдкой читавшая под крышей небогатой хаты, больше не помнишь букв. Черные иероглифы кириллицы отпугивают тебя, вспрыскивая острыми углами яд беспомощности. И ты просиживаешь неделями у телевизора, грузная, молчаливая, силясь вобрать в себя происходящее на экране, но оно улетучивается с беспечной жестокостью через раскрытые чакры.

А ведь ты была для меня целый мир! И мир этот был теплым, мягким, вкусным. Не сумев пробиться в нарциссический сон своей матери, я отдалась во власть твоих полных, с маленькой кистью и загрубевшими локтями рук. И они не подвели, осторожно вывели из лабиринта, где я блуждала с фонариком, в резиновых красных сапожках: “И кто тут ходить-бьёдить?”

Ты была моей кормящей бабушкой, но я не впитала твоей уверенности, твоей силы, твоего умения подчинять. Может быть, ты была слишком велика для меня, и я выросла с ощущением собственной мизерности.

В своем доме ты всегда была первой во всем. Хотя ты несколько лет не подходишь к плите, все помнят твои великолепные обеды. Ты слушаешь эти воспоминания с недоверием и шепотом сообщаешь мне:

– Я абсолютно не помню, что можно сделать с картошкой.

Но еще восхитительнее было предобеденное время, когда, примостившись на белом табурете, я слушала твои бесконечные, немыслимые истории о Харькове, где “каждый день праздник”. Этот город представлялся мне райским местом, залитым улыбками и солнцем. По его мостовым бурно течет веселье, и люди не занимают очередей, беспечно спрашивая себя вслух:

– А оно мне надо?

Я знаю, Харьков не таков. Он озлоблен и хмур, а мрачная клетчатая кепка давно сменила розовую панаму, из-под широких полей которой поблескивали его некогда лукавые глаза. Хорошо, что ты не увидишь свой город сегодня. В города детства лучше не возвращаться или жить в них, не отлучаясь.

Мы с тобой сейчас ютимся между большими городами… Наверное, я останусь навсегда в этом поселке, прокуренном тобой между приступами астмы. В маленьком мире, на улицы которого, засыпанные тополиными чешуйками, ты выпускала суровых рыцарей и озорных фей.

Наш дом пахнет бревнами и простенькими цветами, которые ты собирала для меня маленькой и поила молоком. Мы бродили по мокрой траве, и я слушала, слушала твой голос, который мог быть и строгим, и злым, но никогда – нудным. Каждое утро, просыпаясь и поздоровавшись с вышитым крестом оленем, я находила на тумбочке свежие цветы и стакан клубники. Эта утренняя клубника так и осталась для меня тем чудом, ради которого стоит жить.

Отправляясь вечером в ванную, мы громко пели дуэтом:

– Мы шли под грохот канонады…

Из-за этого барабанщика, многократно оплаканного в детстве, я как-то разревелась на репетиции школьного хора от жалости к маленькому трубачу из другой, незнакомой тебе песни. И мне было стыдно не оттого, что плачу я, а оттого, что не плачут другие.

Все твое казалось тебе лучшим, ты и мысли не могла допустить, что кто-то может думать иначе. Как-то раз я зашла к тебе со своим другом, и при нем ты с восторгом отозвалась о моем профиле. Он усмехнулся. Он уже не любил меня. Ты так и не забыла ему этой усмешки. Дерзости ты не прощала, особенно если это была попытка встать с королевной вровень. И пока ты была на троне, никто в семье не мог претендовать на это.

– Ну расскажи мне: что в институте? – В твоих глазах горела страсть к жизни.