Как вернувшийся Данте

Некто весьма могучий и мудрый (разумеется, что не сам рыжебородый; куда ему!) плюнул ядом вечности в бес-смертного Илью. Будь Илья столь же смертен (а это, на деле, великое благо), как и прочие люди земли, ничего бы не произошло.

И только Черное Солнце никогда не взошло бы над Санкт-Ленинградом; но – что с того?

А вот что. Мир всеобщего тлена, временности и распада был бы вполне счастлив, объясняя самому себе самого себя – тем, что надо плодиться и множиться, растить, кормить, воспитывать и любить, быть человечным и противопоставить краткое свое величие равнодушию истины.

И только Черное Солнце никогда не взошло бы над Санкт-Ленинградом. Длился бы День Восьмой и никогда не окончился. Мир не был бы завершен.

– Так он и не завершится, – сказал рыжебородый.

– Ты сказал, – ответил Илья.

Всё это время – кулак рыжебородого устремлялся к сердцу Ильи. Всё это время – времени не было. Всё могло бы окончиться миром, но не было и мира. Мир бы не был завершен, так бы и продолжил представляться изменчивым. И в предстоящем убийстве ничего нельзя было изменить.

Всё, что вверху, то и внизу. Всё, что будет, уже не единожды было. И тогда Илья вспомнил человека на мосту между всеми этими (возможными) мирами и не стал жалеть этого человека (грешника, игреца словесами и буквицами, полагавшего, что эти его детские игры имеют глобальный и даже взрослый смысл); но – дал исполниться его Напрасным Надеждам.

Дал осуществиться его мечтам и страхам: теперь для него станет вечным искусство, любовь не будет изменять, тело не будет дряхлеть и разлагаться, а рукописи перестанут сгорать:

Где горизонта нет и нет предела,
Там нет и дела для тебя, о не-любовь!
Там нет и тела для тебя, вода сосуда…
Но сделал я простую вещь, поскольку жив:

Пороки Ганнибала, Александра,

Когда б мы видели без дарований их…
Я отпущу на волю ваши страхи:
Тела, что превращаются в труху,

Старух, в которых обратятся жены!

Но можешь ты спокойно угощать

Меня согретым снегом из ладони.

А потом – отсроченная смерть, затаившаяся в кулаке рыжебородого и метившая прямо в сердце Ильи, изменила направление полета, и удар пришёлся в живот; итак– «этого» Илью опять «убили».

Разумеется, убил его не учитель бандитов; но – не всё ли равно?

Разумеется даже разумом! Что! Перерезать! Даже! Волос! На коем висит сейчас бесконечная жизнь, может лишь тот, кто её подвесил.

Да и не волос это вовсе, а крепчайшая цепь прижизненных реинкарнаций; какая-такая карма, если смерти нет?

Итак, этого Илью убили; но – сделано это убийство было таким образом, что отравленное «смертью» тело само должно было уйти из Атлантиды; точно так – как отравленное сознание Пентавера (переместившись в «поэта на мосту») должно было отправиться в столицу бывшей империи.

Смысл – отправить «отравленное»: воскресить погибший мир силами (пусть) невидимыми; но – вполне человеческими.

Сколько можно ещё наступать на одни и те же грабли? А сколько нужно, столько и можно. Пока чуда не произойдёт; а оно – не произойдёт: оно уже произошло.

Напомню: здешний Илья – смертный; но – в отличие от своих бледных глиняных потомков: он ещё и познавший Добро и Зло Адам – помнивший о своей единственной (ни в коем случае не путать со взятой из ребра Евой) женщине Лилит – ныне демоне без-водной пустыни.

Напомню: он прошёл мимо «поэта на мосту», всё ещё занятого шаманскими камланиями на мосту; всё ещё занятого пустяками, скажете? Впрочем, отчего бы и не сказать, коли всё в мире речь, а времени нет.

Пустяк: Слово и есть чудо. Итак (было сказано) – и свершилось!

А вот что на это сказать? Только то, что у пьяного поэта больше не будет его жизни, и с ним (совсем как в булгаковском романе, но совершенно не романтично) произойдет лютая и радостная вещь: бессмертие.

Начиналось бессмертие.

Чудо произошло, а дальше продолжилась обычная волшебная (смещённая в области сна) жизнь: обреченный на скорую погибель «здешний и сейчашный» Илья сказал рыжебородому (то ли носителю так называемого зла, то ли всего лишь человеку, продвинутому в борьбе за вы-живание из своей жизни своей по-гибели – согласитесь, вполне безнадежное дело: пройти по-над гибелью и не запачкаться).

Итак – Цыбин (словно бы) всё шёл и шёл шёл следом за голым поэтом; лестница, по которой они поднимались, имела два коротких пролёта, и они довольно быстро миновали её и оказались в довольно большой комнате с довольно большим количеством око; разве что – подоконники окон оказывались почти вровень земле во дворе.

Слева при входе оказался захламленный стол с бутылкой водки на нём, неряшливой закуской и рукописями; слева при входе оказалось разбитое лежбище поэта, на котором спала пьяная и избитая (очевидно, помянутым поэтом) абсолютно голая женщина.