Как вернувшийся Данте

Держась за руку бога, шла она,
запутываясь в погребальных лентах, -
смиренна, терпелива и кротка.
Как будущая мать, ушла в себя,
без дум о муже, шедшем впереди,
и о дороге, уводящей в жизнь.
Ушла в себя. И инобытие
ее переполняло.
Как плод и сладостью и темнотой,
она была полна огромной смертью,
столь непонятной новизной своей.

Он – шёл и он ещё не обернулся. Сейчас – его зовут царевич Пентавер. Он – сын царицы Тейе, и он же (мистически) – её любовник. Он – ещё не обернулся. Он – выглядит как человек.

Мужчина стройный в голубом плаще
глядел перед собой нетерпеливо.
И пожирали, не жуя, кусками,
его шаги дорогу; тяжело
и отрешенно свешивались руки
вдоль складок, позабыв о легкой лире,
что с левою рукой срослась, как будто
с суком сливы вьющаяся роза.
Казалось, чувства раздвоились в нем:
взгляд убегал все время, как собака,
и возвращался, и за поворотом
стоял и поджидал его, – а слух,
как нюх, все время шастал позади.
И иногда ему казалось: слух
улавливает шум шагов двоих,
что следовать должны за ним наверх.
Потом своей ходьбы он слышал отзвук,
и ветр плаща вздувался за спиной.
Он говорил себе: они идут;
и, замирающий, свой слышал голос.
Да, шли они, но шли она, увы,
ужасно медленно. И обернись
он ненароком (если бы тотчас
не рухнул замысел, об эту пору
свершающийся), он бы мог увидеть,
как оба молча шли вослед за ним:

бог-вестник, провожатый, в капюшоне

над светлыми глазами, жезлом в правой
и вытянутой чуть впереди руке;
трепещущие крылья на лодыжках;
и в левой, как на поводке, – она.

И вот сейчас – он обернётся. Ибо она – Эвридика (эври и дике: Εΰρυδίχη); она – нахождение должного, которого – не найти: постигнуто, откажись, ибо – Отец непостижим, постижимое не есть Бог.

Жестоко ли это? Да, немыслимо жестоко.

Она была как в девственности новой,
и в лоно женское был вход закрыт,
как молодой цветок перед закатом,
и даже руки от прикосновений
отвыкли так, что прикасанье бога,
столь тихое, как у поводыря,
мучительным, как близость, мнилось ей.

Увы, она была уже не та,

о ком самозабвенно пел поэт, -
Не аромат и островок постели,
не принадлежность мужа, наконец.

Распущена, как длинная коса,

отдавшаяся, как упавший дождик,
и роздана стократно, как запас, -

она была лишь корнем.

И когда
бог стиснул руку ей и закричал,
от боли задрожав: ‘Он обернулся!’,
она сказала, как спросонок: ‘Кто?’

А вдалеке, где зазиял просвет,

виднелся некто темный, чье лицо
никто бы не узнал. Стоял, смотрел,
как на полоске луговой тропинки
бог-вестник молча повернулся, чтобы
проследовать в слезах за тихой тенью,
что шла назад по этой же дороге,
запутываясь в погребальных лентах, -
смиренна, терпелива и кротка.

Итак – он идёт. Он выглядит как человек. Более того, он говорит как человек. Он из-рекает этот человеческий мир, и миру ничего не остаётся, кроме этого из-речения.