Как вернувшийся Данте

Цыбин – очнулся. Он больше не был – ни поэтом на мосту (между мирами), ни в темнице собственного (перед мумификацией заживо) – тела, ни (даже) наблюдателем за смертью бессмертного Первомужчины и горем не знающей смерти Первоженщины.

Душегуб-разночинец Цыбин – пришёл в себя; быть может – в тот самый миг, когда посреди одного из перегонов между Санкт-Ленинградом и Москвой Наташенька сообщила ему, что оставляет его и далее он (следует) – совсем один.

А чего он мог ждать от женщины-полумультяшки?

Женщина (дочь Евы) – как всегда очень вовремя и очень правильно мужчину предала (его собственным изменениям и изменам); со временем – у него будет время понять (в мастерской пьяного Крякишева): будь на её месте Лилит, всё совершилось бы так же, но – многожды значимей.

Настоящая жизнь стала (бы) ему ясна: стало (бы) ясно, что её у него – попросту нет. С этим следовало как-то поступать.

Поступить – тоже было возможно единственным (предопределённым – и не единожды уже поступленным) образом: человеку нельзя не изменить (себе, миру или себя и мир – это всё равно), поэтому – человеку надо помочь в этой измене.

Было заранее известно – лишившийся Яны Стас пойдёт по следам Ильи, постарается всё-всё о нём выяснить; а потом (воспользовавшись заимствованными у Лилит волшебствами) – попытается изнасиловать реальность.

Попытается навязать (хаотичной, неопределённой реальности) – статичного себя. Цыбин (знанием «будущего» Пентавера) – прекрасно знал, где и когда (в ближайшем будущем статичного Стаса) это произойдёт.

Что уже на следующий (после «смерти» Ильи) день – Стас увидит себя в зеркале: казалось бы, он совсем (со времён своего вчерашнего и окончательного предательства) не изменился! Остался нагим (то есть – без примесей внешнего) и прозрачноглазым.

Был (уже) чисто выбрит. К дыханию спящих людей – тоже (уже) не прислушивался. Грязную бритву – оставил зависшей в воздухе и позабыл ее возле зеркала. В коридоре из сумки извлек телефон, набрал номер и дождался ответа.

Задал несколько вопросов, простых и вчерашних – и вернулся во вчерашний день! Разве что – «этот» вчерашний день (уже) произошел ранним вчерашним вечером, когда Стас (не Илья) вышел из подземного поезда метро и глотнул пневматического воздуха близкого к земле подземелья.

Которым – дышал (почти что душой); но – словно бы губами припал к пыльной земле (её) пустыни! И всё же – лицо его не так и не стало ликом Адама, а лишь исказилось: он был и оставался Стасом.

Таким он ступил на эскалатор и стал подниматься на свет Божий. Там (конечно же) – шёл дождь.

Уже уходим мы! Конечно, мы уйдём!
Последние поэты под дождём,
Но как бы в окружении света.
Сто лет назад здесь протекала Лета.

Теперь она рассыпалась дождем!

Уже уходим мы! Конечно, мы уйдём

Как утреннее солнце на лугу,

Освобождение от зла невелико.
Ты успокоен, ты река, ты далеко.
Тебя не пожелаешь и врагу.

Тебя не переплыть, но – я смогу!

С условием, что будет в этом смысл.

Все в мире дождь, все в мире мысль.

Все в мире смерть последнего поэта.
Сто лет назад здесь протекала Лета.
Теперь она рассыпалась дождем.

Всегда последние, конечно мы уйдем.

Наверное, они не снятся мне.

Всегда последние – в таком прекрасном снею
И вечна боль, которая им снится.
Я эта боль, я чистая страница.

Итак (казалось бы) – он всего лишь молча процитировал строки так больше и не явившегося в этой реальной истории поэта. Тело которого оказалось пере-полнено «компотом» из личности древнего отцеубийцы и волей к жизни современного разночинца-душегуба.

Такая вот персонификация едва осознанной необходимости Воскрешения Русского Мира; итак – ступим и мы на свет Божий. Дыбы – видеть: Обводный канал, отделяя обыденноплоскую землю от любой ирреальности, точно так же (молча – как и процитированные стихи) пролегал перед ним.

Воздух (почти облепляя) – был тяжел как влажный песок.

Электрические фонари едва-едва тлели. Он пересек канал. Порою губы его вздрагивали, словно бы он переругивался с каплями. Но он молчал.

Возле обугленного универмага он остановился. Среди редких прохожих увидел нужного ему человечка (промокшего, но – терпеливо ждущего). «Человечек» – так себе слово, что-то из штрихов карандаша на ватмане; но – человечек действительно был тощ и невысок, и (главное) глаза его не были водянисты, и такою же была его душа – плотненько заштрихованная!