Как жаль, что так поздно, Париж!

Поезд тащился семь дней, подолгу останавливаясь чуть ли не на разъездах. У них было два сидячих места и одно лежачее, на котором дети спали по очереди, а Лёля спала сидя, привалившись головой к дребезжащей вагонной стенке.

Напротив, тоже сидя, ехал недавний солдат по имени Гриша. Он смешил девочек забавными историями, происшедшими с ним на войне, вместо «конечно» говорил «конюшня», говорил «апоханехо?», что означало: «А по харе не хочешь?» – и весело хохотал.

У него не было правой ноги, и он всем желающим демонстрировал новенький коричневый протез, изготовленный для него в Центральном ортопедическом институте.

– У меня в ЦИТО все профессора – водой не разлей, такие друзья! Мне там что хошь сделают! – говорил Гриша.

– Чего ж тебе ногу новую не сделали? – спрашивал его кто-то, смеясь.

– А я не захотел, – хохотал Гриша. – Ноги и у дураков есть, а ты попробуй такой протез получить! Во! – И он стучал по протезу желтыми от опиума пальцами.

Гриша стал наркоманом, повалявшись в госпиталях, и в Среднюю Азию ездил за опиумом. Лёлю пугало его бурное веселье, она знала, чем это может кончиться.

Кончилось столь же бурной истерикой. Двое мужчин навалились на Гришу и держали его, чтобы, не дай бог, не выбил оконное стекло, как грозился.

Лёля увела девочек в дальний конец вагона, где не так были слышны Гришины отчаянные вскрики, а когда все кончилось, они вернулись на свои места, а Гриша спал – кто-то уступил ему на время свою полку.

Когда подъезжали к Москве, Лёлю начала бить дрожь, голова пылала, должно быть, поднялась температура.

– Мама, что с тобой? – испуганно спрашивала Марта.

Ирма, забравшись на верхнюю полку, не отрывалась от окна.

– Ничего, – стуча зубами, говорила Лёля. – Это сейчас пройдет.

– А ну, хлебни-ка, девка! – внимательно посмотрев на нее, сказал Гриша и протянул мятую, видавшую виды фляжку.

– Нет, – сказала Лёля.

– Хлебни, хлебни, не бойся, это чистый неразведенный спирт.

И она отпила каплю. Рот и горло обожгло, она задохнулась, закашлялась, но дрожь прошла. И вот уже плывут мимо окон чьи-то лица, платформа, носильщики с медными бляхами на белых фартуках…

Там, откуда приехали, осталась могила Лёлиной свекрови, матери Генриха. Одинокая могила на чужом мусульманском кладбище. Думала ли старуха, что аил Шалба станет ее последним прибежищем?

«Генрих должен увезти меня отсюда, – твердила она. – Это он во всем виноват. Кому он сделал лучше? Никому. Niemandem».

Это niemandem выводило из себя, бесило. Свекровь так и не выучилась русскому языку, с Лёлей говорила по-немецки, с детьми – по-венгерски, они все равно ничего не понимали. А жалела только себя, даже детей не жалела.

«Кому он сделал лучше? Мы должны были остаться в Венгрии, мальчик прекрасно бы учился и там».

Мальчиком свекровь называла младшего сына, своего любимчика Фери. «…Прекрасно бы учился и там». Как будто Генрих, с великим трудом устроивший переезд матери и брата в Москву, именно собирался дать брату высшее образование, а не спасал его от застенков Хорти! Старуха ничего не хотела понимать, специально, чтобы раздражать Лёлю, все время повторяла эти глупости и вечно говорила о смерти, а в Лёле прямо-таки бушевала тогда неукротимая жажда жить.

Война, Генрих неизвестно где, может, его уже и на свете нет, а она – ужас какой! – бежит вечером к арыку под звездным небом в старом Розином полушубке, и ей хочется жить, жить, несмотря ни на что! Ощущение острое, как голод.

Роза – их квартирная хозяйка, казашка, что бы она делала без Розы! Научила Лёлю мыть волосы каймаком, каймак тек по лицу, по губам, и Лёля, смеясь, слизывала его языком. Роза расстелила кошму в саду, девочки загорали на кошме, а Лёля сушила тяжелые мокрые пряди и смотрела, как они блестят на солнце…

Кругом горы, горы, они словно сдвинулись, чтобы заслонить их, больше некому заслонить, защитить, но так хочется жить!

А потом это прошло. Упрекала себя, ужасалась: «Эгоистка! Генриха нет, а она радуется, что жива». А оказалось, что это – проходит. Как молодость. И уже едва вспомнишь потом, что это за ощущение так остро волновало сердце?..

…И вот уже плывут мимо окон московские лица, московские носильщики… Вот мы уже ступаем на платформу, вот мы уже в Москве, я и дети. А старухи нет. Я никогда не любила ее и плачу, что ее нет. На кладбище в Шалбе могила без креста, на мусульманских кладбищах крестов не ставят. «Зачем крест? – сказала мать Розы, помогавшая хоронить. – Аллах и так всех помнит».