Как жаль, что так поздно, Париж!

Фери молчал. Глаза его сделались плоскими. «Ничего не знает и боится знать», – поняла Лёля.

Еще предстояло самое опасное – прописка. Конечно, она поступила неблагоразумно, вернувшись с детьми в Москву. Но не Фери говорить ей об этом. Кто-то только боится, а кто-то приобретает ковры. Между тем и те и другие носят фамилию Гараи. Разве не удивительно?

Лёля спросила:

– Это не вы платили за нашу квартиру?

Фери и Дина молча вытаращились на нее. Платили за квартиру?

Как это понять?

– Кто-то вносил квартплату все эти годы. Потому квартира и сохранилась за нами, – сказала Лёля. – Мне соседка написала, Нина Карловна, вот мы и вернулись…

Она ни минуты не сомневалась, что за квартиру платил не Фери, просто так спросила. Он даже писать им боялся, в последнее время совсем не писал. А Нина Карловна не побоялась, написала: «Почему бы вам уже не вернуться, Лёлечка? Мне управдом сказал, что квартира числится за вами, кто-то перечислял квартплату, вы ведь, должно быть, знаете…»

Она не знала. Откуда?! Кто-то в трудное время заботился о том, чтобы им было куда вернуться! Кто же? Эрика?

– Лани давно в Венгрии, – сказал Фери.

Лёле не понравилось, что он назвал Эрику – Лани. Тех, с кем она стала Лани, – нет, а Фери не имеет к этому никакого отношения.

Но оказалось, что именно Фери имеет отношение ко всему, что изменилось в мире.

– Мы с Диной тоже скоро уедем, – сказал он небрежно.

– Куда?

– Как куда? – удивился он ее непониманию. – В Венгрию.

Новость была оскорбительна своей несправедливостью. Почему всё досталось Фери, именно Фери?

– У меня сейчас столько хлопот, ты себе не представляешь! – сердито сказала Дина. Лёля вспомнила, что Генрих называл ее: дикая собака Дина. – Не разрешают вывозить ковры! Куда же я дену ковры?

С такой легкостью говорят об отъезде, как будто здесь ничего не остается: ни могилы матери в далекой Шалбе, ни дочерей Генриха…

Лёля ушла, жалея об одном: зачем приходила? Опереться не на кого, вот и Эрика уехала. Еще бы! Они так мечтали об этом. Генрих когда-то говорил детям: «Что ж вы не учите венгерский? Ведь потом поедем в Венгрию». «Не хотим в Венгрию!» – кричали девочки, а Лёля смеялась: «Когда это – потом?» «После войны», – серьезно сказал Генрих, а никакой войны еще не было.

Уехали все. Все, кто жив. Так и должно быть: человек возвращается на родину, даже если главные годы уже прошумели над головой. А Генрих!

Управдом Сучков Николай Иванович, видимо, не узнавая Елену Николаевну, долго вертел в руках документы. Так долго, что показалось: «Это конец. Он меня сейчас арестует. Позвонит, куда следует, и…»

– Аил Шалба? Далеко же вас занесло. От войны, значит, спасались? – громким противным голосом сказал управдом, все еще не возвращая документов.

– Мы были в эвакуации, – заискивающе пробормотала Лёля. – Многие ведь были в эвакуации?

– Эва! – все так же громко сказал управдом. – Из эвакуации давно уже повозвращались!

И протянул Лёле документы.

– Вещи целы?

– Да, да, спасибо, – обрадовалась Лёля.

– Обыск был, – понизив голос, сказал Сучков. В соседней комнате кто-то громко щелкал на счетах. – Взяли-то его возле дома, когда с работы шел, а обыск был.

Прижав руки к груди, Лёля со страхом смотрела на управдома.

– Ну хорошо, – громко сказал он. – Документы в порядке, квартплату исправно вносили, проведем на общих основаниях. Вот эту форму заполните и завтра мне обратно.

Она поняла, что надо уходить, но продолжала сидеть, не в силах уйти. Может быть, он еще что-нибудь знает?

Управдом поверх очков смотрел на нее не мигая. Если и знает, ничего больше не скажет, он и так сказал много. Лёля встала со стула и низко поклонилась управдому.

В соборе на Елоховской площади звонили колокола… «Русскому воинству», – сказал, повернувшись к Лёле, старик в валенках с самодельными калошами. «Лето, а он в валенках», – подумала Лёля. Она обошла собор и повернула налево по Красносельской. Колокольный звон плыл следом до самого дома.

– Петр и Павел час убавил, – сказала дворничиха, развешивая на веревке мокрые половики.

– Что? – не поняла Лёля.

– На час времени день убавился, вот что! Двенадцатое число сегодня, Петра и Павла праздник.

Двенадцатое июля! Она совсем забыла, Генриху сегодня сорок восемь лет. Его годы прибавляются, ее жизнь убавляется. Как непонятно все!

Прошлой зимой, после того как уехал Фери, она получила письмо от Эрики. Очевидно, Фери рассказал ей, что Лёля и девочки в Москве.

Эрика писала по-немецки. «Meine teure Schwester! Моя дорогая сестра! Простите, что я вас так называю, но я так чувствую. Генрих был мне братом, товарищем. Мы его никогда не забудем…»

Как последние слова над могильной плитой.

7

Между тем девочки выросли. Ирма совсем взрослая – девятнадцать лет. В институт ее не приняли, даже документов не взяли, только посмотрели и сказали: «У нас набор окончен». Этого следовало ожидать, не послушалась матери, написала в анкете, что отец арестован.

– Напиши – умер, – говорила Елена Николаевна.

– Нет, – отвечала дочь. – Я напишу правду.

– Но ведь умер – это тоже правда…

– А потом всю жизнь трястись, как ты?