Как жаль, что так поздно, Париж!

Ничего не может? Вот так новость! Зачем же этот прием со свечами? («Мой Чернопятов обожает свечи, уверяет, что при свечах мы, женщины, делаемся красивей».) Ничего не может? А как же Иван-дурак? Он-то считает, что Чернопятов – его главная ставка в этой карусели. Любимое слово Анисимова – карусель. «Что можно понять в этой карусели? Сегодня ты подписываешь приговор, а завтра сам оказываешься на кругу!» Все же прилепился к Чернопятову, считал: охрана. Чем страшней, тем надежней. Выходит, уже и Чернопятов ничего не может? Переменились времена?

– …Ничего не может, потому что Жорж связан с семьей Гараи, а сам-то Гараи числится за Чернопятовым.

Времена не переменились. Прием продолжается. Дело Генриха Гараи числится за Чернопятовым – вот почему он (даже если бы захотел, что сомнительно) не может помочь бывшему мужу Нюси. Просто такое неудачное совпадение! А все остальное он может. Анисимов не прогадал!

– Слушай, брось ты себе голову забивать! – веселым голосом сказала Мура. – Пойдем к мужчинам. Нельзя их так долго оставлять в обществе моей тетки!

– Думаешь, опасно? – засмеялась Нюся.

8

Дыхание Чейн-Стокса. Рылись в медицинском справочнике – подарок Георгия Константиновича, – искали, что это означает. И не переставая плакали.

– Неужели он может не выздороветь? – спросила Марта.

Ирма, всхлипывая, листала справочник. Второй день в доме не выключалось радио. «Как на вокзале», – подумала Елена Николаевна. Она лежала на диване под старой беличьей шубой, закрыв глаза.

Наконец отыскали про дыхание Чейн-Стокса. «Какой ужас!» – всплеснула руками Ирма.

«Еr ist Verbrecher. Он преступник», – много лет назад говорил Генрих. Лёля умоляла, требовала: «Перестань! Подумай о детях! Что ты себе позволяешь?»

Он позволял себе думать и понимать. Как горько и зло смеялся: «Сталин – это Ленин сегодня. Нет, ты только послушай! Verbrecher!»

– Неужели он может не выздороветь? – снова спросила Марта.

Она не решилась сказать: «Неужели он умрет?» Слово «умрет» в применении к этому имени звучало немыслимо, ошеломляюще. Никто и не говорил: «умрет».

И вот – умер.

Verbrecher… Как это все соединить, понять? Траур неподдельный, плачут мужчины, войну прошли, а тут не стыдятся слез. Verbrecher?

Елена Николаевна твердо сказала дочерям, что на похороны их не пустит.

– Нет, нет и нет! Ни одна не пойдет. Там бог знает что будет твориться!

И вдруг поняла, что пойдут обе и что слов ее просто не слышат.

По радио – оно у них так и не выключалось – объявили, что доступ в Колонный зал открыт. Дикое, безрассудное объявление! Москва, миллионами ног топча ровный мартовский снег, повалила в Колонный зал.

У каждого времени свои слова. Вдруг со всех концов зазвучало: «Реабилитация».

– Вы подали на реабилитацию? – спросила у Лёли Софья Васильевна, старший корректор.

Лёля покраснела. Выходит, они знали, где ее муж, а она так старательно все скрывала!

– А куда надо подавать?

– Ой как же вы не знаете! В военную прокуратуру, на Кировской…

И вот этот день наступает: Елену Николаевну Гараи, подавшую прошение о реабилитации своего мужа Генриха Александровича Гараи, приглашают за ответом в приемную Главной военной прокуратуры.

Сквозь затянутые желтоватым шелком окна пробивается солнце. На жестких стульях с высокими спинками, стоящих вдоль стен, молча ждут своей очереди люди с замкнутыми взволнованными лицами. Елена Николаевна видит: волнуются, как и она, но скрывают. По привычке скрывать все.

Она тоже привыкла скрывать. «Где ваш муж?» – «Он умер». Марта прибежала однажды со двора в слезах: «Они дразнятся, что наш папа – враг народа!» Жили в Шалбе, Марте девять лет, откуда узнали?!

«Не играй с ними, вот и все. Глупости!» – сказала Лёля. Но это были не глупости, не шуточки, с этим предстояло жить.

Ирму не приняли в институт. Марту в четвертом классе хотели исключить из пионеров – скрыла, что отец арестован. А она ничего не скрыла, она верила, что он пропал без вести. Она и потом еще очень долго в это верила. Врала? Впрочем, так ли уж врала? Разве он в самом деле не пропал без вести?!

А сколько было слез! Настоящего, недетского горя. Исключают из пионеров! Лёля пошла в школу к директору: «Зачем вы это делаете?» Директор, молодая уверенная женщина с тугим перманентом, смотрела безжалостно.

– А что же вы хотите? Это ребята так решили. Мы, конечно, поправим их, но…

Она не договорила, но Лёля поняла: ее дети – отверженные, им не место там, где по праву находятся остальные.

Елена Николаевна украдкой разглядывает сидящих напротив людей. Разные. С одинаковой судьбой. Спросить бы у них, что они объясняли своим детям? Какие слова писали их дети в анкетах?

– Гараи!

Елена Николаевна вздрогнула.

– Пройдите, пожалуйста.

Она вошла в дверь и направилась к столу, за которым стоял невысокий седой военный.

– Прошу вас, – указал он на стул и, после того как она села, сел тоже. Потом поднес близко к глазам лежащую перед ним бумагу.