Как жаль, что так поздно, Париж!

«Близорукий», – подумала Лёля. Почему-то было неудобно смотреть ему в лицо, и она стала смотреть на стену за его спиной. Стена была покрыта коричневым линкрустом, и в нем зияла дырочка от гвоздя. Видимо, недавно висел портрет, теперь его сняли, а дырочка осталась.

– Гараи Генрих Александрович, год рождения 1901, национальность – венгр, гражданство – советское… – неожиданно высоким голосом начал читать военный.

Лёля боялась пропустить хоть слово и от напряжения перестала понимать, что он такое читает. Анкета? Опять анкета?

– …подлежит полной реабилитации за отсутствием состава преступления.

Лёля не мигая смотрела на дырочку в стене. «Поздравляю вас», – услышала она. Военный встал и протянул Лёле бумагу. «Спасибо», – машинально ответила она, с усилием оторвав взгляд от стены.

И вот она проходит мимо сидящих в приемной людей, открывает тяжелую дверь и выходит на улицу. Сначала – направо к метро, а потом – вниз по бульвару к Чистым прудам. «Поздравляю вас, – стучит в голове, – поздравляю вас». Она идет, торопясь, что-то гонит ее вперед, вперед. И вдруг – как током: Генриха реабилитировали! Оправдали! Нет, не оправдали, а признали, что ничего не было! Ничего не было, из-за чего стоило умирать, бояться, лгать собственным детям! Господи, какой день! Можно плакать, можно биться головой о чугунную решетку на Чистопрудном бульваре, но ничего нельзя изменить, вернуть. Всё исчезло, превратилось в пепел, и вместо горсти пепла – эта бумага в руках!

У Покровских ворот Елена Николаевна зашла в кондитерскую и купила пирожных. Девочки должны знать, что сегодня – праздник. Праздник! Но никого не было дома, когда она вернулась. Ирма позвонила и сказала, что останется ночевать у Гали. Галя – Ирмина подруга, вместе готовятся к экзаменам. Ирма теперь учится в фармацевтическом, на вечернем отделении, а работает в аптеке.

– Отца реабилитировали, – сказала Лёля в трубку.

– Что? – не поняла Ирма.

– Ладно, потом…

Марта пришла поздно и, увидев на столе пирожные, захлопала в ладоши.

– Ой, а я так жрать хочу! – засмеялась она.

– Отца реабилитировали, – бесстрастным голосом сказала Лёля. Ликование уже померкло в ней.

– Да? Как хорошо! – Марта схватила пирожное.

– Руки пойди помой, – сказала мать.

– Ой, мама, чего сегодня было! – торопясь рассказывала Марта. – Милка с Гришкой из второй французской ходили подавать заявление в загс. Смеху было!

Мила и Гриша – ее сокурсники по университету. В прошлом году Марта поступила в университет, и ее (вот что значит переменились времена!) приняли, несмотря на то, что в анкете она написала про отца – репрессирован.

– Почему Милка, Гришка, почему – жрать? Почему в тебе столько грубости? – В голосе Елены Николаевны звенело отчаянье.

Из дневника Елены Гараи:

«25 февраля 1956 года

Сейчас разбирала вещи и нашла этот дневник, совершенно забытый. Последняя запись от 13 июня сорок первого года. Боже мой! В другой жизни… Стихи Марты о Сталине. Показала ей, думала посмешить, а она расстроилась, говорит: “Мама, вырви эту страницу, какая гадость!” – “Да ты была маленькая!” – “Все равно гадость”.

Это она, да и все мы под впечатлением XX съезда. Он сегодня закончился, а открылся 14 февраля, в день рождения Ирмы. Мне это кажется знаменательным…»

Широкое небо, еще не вполне весеннее, но и не зимнее, сыплет на город легкий снег, и он тает, не долетев до мостовой. На улице Фрунзе, бывшей Знаменке, скользко. Улица скатывается с Арбатского холма вниз к Моховой. Недаром – Моховая, мох, болото, низина. Веселый снег щекочет лицо, когда Елена Николаевна, запрокидывая его, смотрит на трехстворчатое – «итальянское» – окно над аркой. На чужой свет за чужими стеклами.

Здесь было их первое с Генрихом жилье. Здесь бывала счастлива, несчастна, но больше – счастлива. Тень счастья навсегда за трехстворчатым окном.

Никого из прежних жильцов в квартире давным-давно нет. Григорий Дмитриевич не вернулся, Дарья Петровна в войну умерла, а Маню родственники увезли куда-то под Серпухов.

Об этом рассказала лифтерша, все так же сидевшая на своем стуле, покрытом стершимся от времени куском ковра, когда десять лет назад, вернувшись из эвакуации, Лёля с Ирмой и Мартой пришли сюда.

– Под Серпухов, милые, под Серпухов, – пела лифтерша, – увезли Манечку, сердешную мою. А Григорий так и пропал в тюрьме…

Лифтершу все в доме ненавидели и боялись, подозревая, не без оснований, что она-то и есть главный соглядатай и доносчица. И ее же назначали понятой, когда приходили с обыском…

В такое время умудрялись быть счастливыми! А потом всех – всех! – разметала буря.