Как жаль, что так поздно, Париж!

Собственно, это трудно назвать знакомством, просто посмеялись вместе, глядя на то, как два клоуна потешали зевак. Минут через десять опять оказались рядом в очереди за мороженым. «Меня зовут Дима, а вас?» – «Меня – Даша». Снова посмеялись. Дима сказал: «Когда мы встретимся в третий раз, мы уже будем старыми знакомыми». И они в самом деле встретились в третий раз! Уже не на Арбате, а на Смоленской. «На правах старого знакомого я провожу вас», – сказал Дима, не смущаясь. Девочка пожала плечами, улыбнулась: «Ну пожалуйста…»

Она жила на Тверской. «Хорошо, что не в Братееве», – подумал Дима. До сих пор он никогда не знакомился с девушками на улице, а она, должно быть, решила, что он именно из таких.

– Вы всегда знакомитесь на улице?

– Первый раз.

По ее лицу нельзя было понять, верит она ему или нет. А уж он-то ей тем более не поверил, когда она сказала, что живет во Франции. В общем, они вдоволь повеселились, пока дошли до ее дома.

– Здесь живет моя бабушка.

– А вы где?

– Я же вам сказала: я живу во Франции.

Он снова засмеялся, оценив ее шутку.

– Не верите? Ну, как хотите.

Она тоже засмеялась, и так, смеясь, они расстались. Даша скрылась в подъезде, а Дима пошел к Белорусскому вокзалу, на метро. На следующий день, придя в университет, понял, что ему скучно. Просто скучно, и всё. «В кино, что ли, смотаться? Да ну, скука! В библиотеку хоть и надо, но неохота. Куда ж податься?»

Податься было некуда, то, что его томило, находилось в нем, он и не думал про вчерашнюю девушку «из Франции», так ему казалось, но что-то странное происходило с ним после вчерашнего…

Он поехал на Тверскую, удивляясь себе. Что он мог там увидеть, на Тверской? Десятиэтажный огромный дом. Ни номера квартиры, ни телефона он не знает. Дима медленно прошел мимо подъезда и на углу за гастрономом спустился в подземный переход.

«Партийным строительством» это можно было назвать лишь с большой натяжкой. Всех пугало слово «партия», слишком памятен был его зловещий смысл. Создавались блоки, движения. Миша Федоров с самого начала говорил, что нужна партия, строгая структура, не то все потонет в спорах. Были прекрасные люди, в основном интеллектуалы-гуманитарии, почитавшие слова больше действий. Это и оказалось губительным. Возвращаясь после очередных дебатов, Миша и Лева сокрушались, что так мало рядом людей из мира точных знаний. «Нас погубит болтовня, – резко говорил Миша. – Ведь можно не успеть, к осени все передерутся».

Он не дожил до осени, а то имел бы возможность сказать: «Видишь, я был прав». Ах, какой толк в том, что они умели предвидеть! Предотвратить-то не сумели. Стоя ночью под балконом Моссовета, той октябрьской ночью, когда уже лилась кровь и поражение было вот оно, рядом, Лев Дмитриевич с острой горечью думал о Мише, говорил с ним мысленно: «Видишь, ты был прав…»

Еще до осенних событий, летом, немцы созвали в Гамбурге научную конференцию памяти Миши Федорова. «Последнее свободное лето», – острили москвичи. Но еще казалось, что не все потеряно, теплились надежды.

– Какие там надежды! – насмешливо восклицал Гришка Файнберг.

Он тоже прилетел на конференцию из Нью-Йорка. Сидели в ресторанчике на набережной, был час кофе и Kuchen, святой для Гамбурга час. Льву Дмитриевичу всякий раз, когда его усаживали ровно в четыре за кофе с булочками и тортами (по-немецки Kuchen, не отсюда ли наша кухня?), хотелось черного хлеба с селедкой. «Извращенный русский вкус, – смеялся Гришка, которому тоже хотелось селедки. – Они тут этого не понимают».

Зато они – не мы, а они – собрали конференцию в память Миши, издали на немецком и английском его главный труд. Браво, немцы! Истинно математическая страна. Сидя рядом с немецкими учеными, Гриша и Лева продолжали давний московский спор. Немцы, впрочем, тоже были заняты своими разговорами и, только когда в сбивчивой русской речи улавливалось слово «Миша», улыбаясь, приподнимали стаканы с бренди.

– Какие там надежды! Давай уж признаемся, что просрали демократию, – говорил Файнберг. – Знаю, знаю, что ты сейчас думаешь: молчал бы уж с того берега…

– Да почему? – слабо отмахивался Лев.

Спорить в самом деле не хотелось, получалось какое-то теоретизирование. В гамбургском ресторане с Гришкой, прилетевшим из Нью-Йорка, горячая московская суетня выглядела академически холодной. Зачем спорить, если нельзя жить общей жизнью! С того берега? Вот именно.

Вернувшись домой, Лев Дмитриевич первым делом позвонил сыну. Сын был здоров, а сессия позади, чего ж еще?

– Поезжай к матери на дачу.

– Ну уж нет! Там – тоска.

Что-то прозвучало в его голосе, когда он сказал «тоска», или послышалось?

– Я вечером иду к Мишиной жене, ей передали презенты из Гамбурга. Может, сходим вместе?

– Давай, – вяло согласился Дима.