Как жаль, что так поздно, Париж!

Так ни до чего и не договорились, ссорились, Манюня злилась на мать, Каролина Александровна с непреклонным лицом пила капли, Даша все силилась вспомнить, что она такое хотела спросить у бабушки, что-то очень важное хотела спросить…

Через два дня после их отъезда Каролина Александровна умерла.

2

«Жид! Жид!» – кричали мальчишки, прыгая вокруг него. Что на свете горше бессильной обиды, затравленного одиночества в толпе? Хоть и толпа насквозь известная, да и какая толпа? Витька из шестой квартиры да два Игоря из соседнего двора. Вчера еще дружили, лазали вместе на чердак и там затягивались сигаретой, которую он-то и нашел на своей лестнице. Целая сигарета валялась на площадке между третьим и вторым этажом. Он жил на третьем, Витька – на втором, им было по шесть с половиной лет, Игорю-маленькому – семь, а Игорю-большому – восемь.

«Жид! Жид!» – прыгали они вокруг него. А он еще вчера удивился, когда услышал, как со второго этажа в открытые окна несся истошный голос Витькиной матери: «Это кто ж тебя научил курить? Жиденок?» «Кто это – жиденок?» – удивился Лева и пожалел Витьку: вечно ему достается, потому что Витькина мать не работает, сидит дома и все видит.

Левины родители приходят поздно, чаще всего, когда он уже спит. Он сам стелет себе постель, ужинает под присмотром соседки Антонины Елисеевны, про которую Левина мать говорит: «Нам ее Бог послал», и отправляется спать. Иногда сквозь сон слышит, как мама, вернувшись, целует его и шепчет: «Маленький мой, бедненький». Лева мог бы, конечно, проснуться, но так сладко спать под мамин теплый шепот, что он снова крепко засыпает улыбаясь…

Теперь ему иногда кажется, что в детстве он вообще не видел родителей – они всегда отсутствовали, и все его детские впечатления связаны не с ними. «Вот и Димка так», – пугается Лев Дмитриевич, думая о сыне. Он думает о нем постоянно, но видит редко, в последнее время особенно, когда втянулся в этот круговорот. Однажды, в самом начале, на митинге в Лужниках ему, стоящему на трибуне, крикнули: «Жид!» Он обернулся. Показалось, Витька, постаревший Витька в ондатровой ушанке что-то кричит и улыбается зло.

Толпа заслонила «Витьку», да и, конечно, это был не он, но с детства знакомая бессильная обида в который раз шевельнулась в душе. Он снова подумал о сыне, о том, что совсем не видит его.

В прошлом году, когда Димины бабушка и дедушка уезжали с семьей старшей дочери в Америку, Лев Дмитриевич испытал шок: в одну из встреч с бывшей женой услышал:

– Имей в виду, мы с Димой тоже поедем. Вслед за ними.

– Почему «мы с Димой»? У Димы, слава богу, своя голова на плечах.

– Вот именно, – удовлетворенно сказала жена. – У него своя голова на плечах. Ты-то думаешь, что – твоя.

Он как раз так не думал. Мальчик умеет быть самостоятельным, и прекрасно. При чем тут Америка? У всех на языке «Америка! Америка!»

– Не все такие храбрые, как ты, – сказала тогда жена.

После развода она почему-то не вышла замуж, как собиралась, но его это уже не волновало. Все давно отболело, давным-давно, одна привязанность на земле – Димка.

– Как ты относишься к Америке? – спросил он его напрямик. – Хочешь там жить?

– Да ты что! – рассмеялся Димка. – Тебя, наверное, мать пугает?

Димке девятнадцать лет, он учится в университете, будет, как и отец, математиком.

А тогда, после митинга, Лев Дмитриевич подумал: «Рассказать Диме или не стоит, как мне крикнули вчера “Жид”? Конечно, не стоит, хотя…» Несколько лет назад они впервые заговорили об этом. «Папа, почему все не любят евреев?» – спросил сын. Что он мог ответить? Он говорил и говорил, не умолкая, цитировал Ницше – или это был не Ницше? – «человек принадлежит к той нации, на языке которой мыслит»[17]; читал Слуцкого – «ношу в себе, как заразу, проклятую эту расу»; рассказывал о Христе и об Эйнштейне. Выворачивался наизнанку, как актер, как клоун, он дал бы себе отрезать руку – да что там! – возьмите всё и еще жизнь, но не дайте моему мальчику испытать то, что испытываю я, когда мне кричат: «Жид!»

Это был тяжелый разговор. Для него. А Димка слушал с интересом, он так и сказал: «Как интересно, пап! Выходит, евреи – исключительная нация?» Лев Дмитриевич ахнул: объяснил, называется.

– Совсем нет, ты что?! Нацизм какой-то. Разве я об этом тебе толковал?

– Об этом…

– Ни в коем случае! Нет исключительных наций, запомни это, есть только исключительные личности.

– Ну тогда я сделаюсь исключительной личностью, – засмеялся Димка.

Ему было пятнадцать лет, он еще не вырос в сегодняшнего двухметрового, но и сегодняшний вызывает в отце все такое же щемящее беспокойство, и так, видимо, будет всегда.