Как жаль, что так поздно, Париж!

– Варя – жена, Катька ее видела, но не помнит. А Оля, наверное, – любовь. Любовь, которая осталась здесь…

Говорили об этом с Катей ночью, шепотом, боялись разбудить Коленьку. Говорили о письме, о Доре.

– Те же видел его фотографию, я тебе показывала. Я не думала, что ты приедешь. Я даже загадала, вышло, что приедешь, но я не верила.

…Он ничего не мог с собой поделать, со своими руками, губами. Даже горький вкус моря не убил этого парфюмерного вкуса во рту. Катя отодвинулась, вжалась в холодную стену.

– Что?

Нельзя было врать, притворяться, все кончилось, если бы он стал врать. Ничего не кончилось оттого, что это было, но если бы он стал врать, все бы сейчас же кончилось. С Катькой, которую он так остро, так преданно любил в эту ночь, хоть ничего не мог с собой поделать. Рассказывать было страшно, он убивал ее и все-таки рассказывал.

– Пойми, – говорил он, – пойми!

Нет, нет, она не могла, не хотела, не должна была это понять. Уходи, уезжай, я никогда, нет, нет, никогда этого не пойму!

Утром он забрал Коленьку и ушел с ним к морю, не глядя на нее и видя ее мертвое лицо. Когда вернулись, Нонны не было, за ней прислали машину и увезли в Адлер, в аэропорт. Рот у Катьки не был уже так страшно сжат.

– Уезжай, – сказала она чужим голосом, – сейчас я не могу тебя видеть.

Сейчас! – обрадовался он, значит, потом – сможет?

– Я не уеду, поехали вместе.

– Нет, я отсюда поеду в Москву, в Валентиновку. Уезжай.

7

Давным-давно, когда еще жили у тети Веры и были так бедны, что даже газет не покупали, читали их на улице, в витринах, Майя носила черные прюнелевые лодочки, которые пришлось разрезать спереди – были тесны в подъеме. Сейчас уже слово это забылось – прюнелевые – и вдруг всплыло в памяти. Как давно было!

– Почему-то именно это я запомнил. Ерунда такая, а вот помню…

Майя смеется:

– Да-да, я их разрезала, ужасно тесными были. Неужели ты это помнишь?

Сидели с Вадимом Потапенко в ресторане Дома журналистов на Суворовском бульваре. Вадим уговорил прийти на вечер, посвященный Пабло Неруде. С Вадимом теперь виделись редко.

Вчера он позвонил и очень настойчиво уговаривал пойти с ним на этот вечер. Теперь Майя понимает почему. Один из актеров читал Неруду в ее переводе. Со сцены так и объявили: перевод Майи Юренич.

Вадим сиял, она его давно таким не видела. Актер был знакомый и теперь сидел в ресторане вместе с ними. Чтобы не огорчить и не обидеть Вадима, Майя старалась быть веселой, хотя этот вечер лишний раз напомнил, что она в этой жизни упустила.

«Ну упустила, что ж теперь-то сидеть с кислой рожей!» – сердилась на себя Майя. Вдруг она увидела Нонну и Варлама. С ними были еще какие-то люди. Видимо, они только что пришли и искали свободный столик. Майя подняла руку.

– Нонна!

Они подошли, и Майя увидела, какими узкими и злыми сделались Ноннины глаза, когда она посмотрела на Потапенко. Он встал, улыбаясь, не узнавая ее. «Зачем же я ее окликнула?» – испугалась Майя, но было уже поздно.

– Знакомьтесь, – сказала она, краснея.

– Мы знакомы, – глядя узкими глазами, сказала Нонна. – Мы встречались в Вильнюсе, очень давно, целых двадцать восемь лет назад.

Ничего не подозревавший Варлам уже подзывал официантку и просил ее сдвинуть столики.

– Я не узнал вас, простите, – сказал Вадим, склонившись перед Нонной.

Удивительно, лицо его ничего не выражало, кроме обычной учтивости. У Майи пылали щеки.

Нонна отвернулась от Потапенко и сказала ей:

– Катя с Коленькой живут в Валентиновке.

– Как? Разве они вернулись? Когда?

– Два дня назад.

…Нонна несколько раз повторяла: позвони Майе, а она не могла. Пришлось бы что-то объяснять, говорить об Андрее, а она не могла. Сердце было, как ссадина – болело и жгло. Целыми днями в Валентиновке сидела в саду возле Нонниной матери, не слыша, слушала ее бесконечное журчанье, только бы не быть одной, не думать.

Он сказал: пойми, это не имеет никакого отношения к тому, что – мы. Ты предал меня, ты все предал, говорила она, даже Коленьку. Нет, говорил он, когда-нибудь ты это поймешь. Никогда, говорила она.

– Мир устроен так, как он устроен, а не так, как нам хочется, – сказала вчера Нонна. – В тот момент, когда ты это поймешь, ты станешь взрослой.

– Не взрослой, а старой, – возразил Варлам. Он слышал их разговор из другой комнаты. – Не взрослой, а старой, – повторил он, входя. – Не слушай ее, Катя. Пока ты будешь считать, что мир можно переделать, ты останешься молодой. А как смиришься, значит, ты уже старая хрычовка.

– Такая, как я, – рассмеялась Нонна.

Вечером, когда из города возвращаются Нонна и Варлам, жить становится легче, но день до вечера тянется так долго.

Скоро кончится отпуск, и все равно надо будет вернуться в Ленинград, ходить с Коленькой по врачам, устраивать в детский сад…