Как жаль, что так поздно, Париж!

Разве ее маме было легче жить на свете? В тысячу раз трудней. Никто не говорил ей: пойми, я тебя люблю, я тебя люблю еще сильней от своей вины. Она была бы счастлива это услышать, но ей никто этого не сказал. Пойми, я тебя люблю… Нет, как в это можно поверить? Если бы он любил ее, она не сидела бы сейчас в Валентиновке, где так мучительно долго тянется летний день.

– Я видела сегодня Майю.

– Где?

Нонна, не отвечая на вопрос, повторила:

– Я встретилась случайно с Майей и сказала ей, что вы с Коленькой здесь.

– Как неудобно!

– Конечно, я тебе говорила. Завтра же звони!

Нонна не сказала Кате, что видела Майю в ресторане с Потапенко. Хватит ей пока собственных переживаний, незачем ее в это вмешивать. Она даже Варламу не сказала, что тот, с кем он сегодня обсуждал предолимпийские новости, отец Кати.

Вечер получился вполне светский, никто ничего не понял. По правде говоря, она и сама ничего не поняла: кто они друг другу – Потапенко и Майя? Ведь что-то их связывает столько лет?

На следующий день Катя несколько раз набирала номер телефона Майи Васильевны. Трубку никто не снимал.

8

«…Дай вам Бог никогда этого не замечать и об этом не думать. Об этом думают только лишившиеся ее. Вы не должны быть так несчастливы».

Катя говорила, что у бабушки Зины было письмо, видимо, от этого мсье Шаброля, письмо, которое он написал Доре, думая, что тот жив. Там была фраза, очень мучившая бабушку, о том, что только в войну он, Дора, чувствовал себя по-настоящему счастливым.

Это совпадало с тем, что думал Андрей об этом человеке.

«…То, что я делаю сейчас, я делаю во имя вас».

Конечно, именно тогда он и был счастлив. О чем они говорили, когда встретились? Увиделся ли он с этой Олей? Помнила ли она его?

Все это надо было понять, очень хотелось понять. Чужая жизнь обступила Андрея, заслонила свое. Он ничего не знал про Катю. Наверное, она уже в Валентиновке, не написала, не позвонила… Неужели она все еще помнит, сердится? Ведь ничего нет. Ничего нет.

С тех пор как он, вернувшись от Кати и отложив в сторону начатую повесть, думает о жизни неведомого ему Доры, Андрея Дмитриевича, прошло сто лет, а не две недели. Неужели она все еще помнит, сердится?

Он вышел из дома и пошел по проспекту вдоль парка. Низкое вечернее солнце слепило глаза, нагревшийся за день асфальт, казалось, дымился. Андрей не заметил, как из-за угла, с Кузнецовской, вывернулась машина. Визг и скрежет тормозов – это он еще слышал.

Приехав в Валентиновку, Вадим Петрович понял, что никогда не отыщет здесь дачу, в которой живет Катя. Подошел к первой попавшейся.

– Как зовут хозяйку – Нонна? А фамилия?

– Не знаю…

Женщина за калиткой посмотрела неодобрительно.

– Вряд ли вы в таком случае найдете свою Нонну.

Он уже минут сорок ходил от дома к дому, как вдруг какой-то отставник (в майке и шароварах он все равно выглядел грозно и браво) сказал ему:

– Нонна? Должно быть, дочь генерала Голговского? Направо и еще раз направо – вторая дача от угла.

Катя в джинсах и синей маечке стояла у качелей, на которых сидел Коленька. Лицо у нее было напряженное, без улыбки. Вадима Петровича она не видела, смотрела в другую сторону.

– Катя!

Она обернулась, вскинув брови.

– Катя! Тебе надо ехать в Ленинград, Андрей попал в больницу, Майя Васильевна прислала меня к тебе. Они с Костей уехали вчера вечером.

– Что с ним? Что?

– Он жив. Его сбила машина.

– Он жив?!

– Жив, жив, он в больнице.

Коленька слез с качелей и подошел к ним. На террасу вышла необъятно толстая женщина в ярком цветастом халате.

– Андрея сбила машина, он в больнице, я сейчас уезжаю, – крикнула Катя, пробегая мимо нее в дом.

Коленька заплакал. Через минуту она выбежала обратно все в той же маечке и с сумкой.

– Надень что-нибудь на себя! – Женщина держала Коленьку за руку.

Катя, не слушая, уже бежала к калитке. Вадим Петрович кинулся вслед за ней.

Долго ловили машину, наконец белые «жигули» смилостивились, остановились. В городе пересели в такси.

– Шереметьево, – сказал Вадим Петрович.

Катя сидела сзади. Он только раз взглянул на нее. Глаза ее были закрыты, и она раскачивалась, как от зубной боли.

«Он жив, он жив, жив, жив, он жив… Он должен быть жив. Он жив…»

Безучастно и все так же, слегка раскачиваясь, она стояла у какой-то стойки в аэропорту, пока Вадим Петрович куда-то бегал, добывая билет.

«Он жив. Он должен быть жив, он жив, жив…»

– Вы не знаете, какая больница? – спросила Катя.

Он совал ей в сумку деньги, паспорт, билет.

– Не знаю. Косте позвонил какой-то друг, Володя, кажется…

Володя Найденов. Из аэропорта надо позвонить Володе. Володя знает. Знает, что он жив. Он жив, он должен быть жив, он жив.

Вчера, когда возвращались из Дома журналистов, Майя говорила Вадиму:

– Так же, как ты не узнал сегодня Нонну, ты не узнал бы и Лиду, появись она перед тобой.

– А ты, оказывается, зануда, – сказал он. – Может, мы оставим эту тему?

– Это не тема, а жизнь. И до чего же странная жизнь, чего в нее только не вмещается!..