Как жаль, что так поздно, Париж!

– Откуда ты знаешь?

– Как я могу это знать! Я просто догадалась.

Догадалась! Оказывается, об этом можно догадаться! Об этом невыносимо думать, невыносимо, что ты осталась жить, а жизни нет, нет этого неба, солнца, моря – ничего нет. И нельзя вернуться в Ленинград, где против Филармонии стоит эта ужасная гостиница…

– Я не могу, понимаешь, не могу теперь жить, как раньше. Я не могу его видеть! – Катька плакала.

«Ну слава богу, – подумала Нонна, – это лучше, чем вытянутые в нитку губы. Черт бы его побрал с его откровенностью, кому это было нужно!»

Плача, Катя рассказала Нонне про мсье Шаброля, про письмо и про переводчицу.

– Ее зовут Мария Алексеевна…

– Ну и что? Ну и черт с ней! – Нонна взяла полотенце со спинки кровати и вытерла Катьке глаза, но они сразу же наполнились слезами.

– Как это – ну и что? Как это – черт с ней? У меня в жизни из-за этого все кончено!

– Послушай меня, – терпеливо сказала Нонна, – ты сейчас не можешь рассуждать, ты просто поверь мне, ты ведь мне всегда верила. Поверь и на этот раз. Как бы это ни казалось тебе сейчас ужасно, это пройдет. Знаешь, почему это пройдет?

– Почему?

– Потому что Андрей тебя любит.

– Нет! – закричала Катька. – Не говори мне даже этого слова! Если бы он любил меня…

Нонна снова вытерла ей глаза полотенцем.

– Он любит тебя. И его откровенность (дурацкая, подумала она про себя) от любви. Он хочет быть перед тобой, какой есть, ничего не скрывая. Это от любви. Жизнь сложна, в ней черт знает что бывает, но любовь перетянет, если она есть. Пока она есть. Поверь мне!

– Нет, – сказала Катька, но уже что-то дрогнуло в ее голосе, в нем не было прежней отчаянной уверенности. – У нас все кончено.

– Ты даже не представляешь себе, как вам еще далеко до конца, – сказала Нонна.

6

Володя Найденов, получив в шесть часов утра (самолет Анд-рея улетал в шесть тридцать) инструкции насчет кота, которого надо кормить рыбой, предварительно сварив ее, отправился вечером на Московский проспект. «Можешь прочесть то, что лежит на столе справа», – сказал ему Андрей. Сварив рыбу и накормив кота, Володя взял со стола тонкую стопку машинописных страниц.

«Дом стоял у самого залива. Чайки ходили по улицам, как куры, выискивая что-то в траве. Сюда приехали, потому что обоим казалось, что эта серая вода, и серое небо, и узкая улочка, по которой ходят чайки, не просто напомнят прежнее, но вселят уверенность, что ничего не должно меняться, когда и небо, и залив, и чайки остались такими же, не изменились.

Всю жизнь человек только и делает, что обманывает себя, думал Сергей, шагая утром по знакомой дорожке вдоль берега, которая в городе называлась старинным словом “променад”. Я обманываю себя, считая, что – талантливый архитектор. Какой я, к черту, талантливый!

И – Алла. Я ее не люблю. Давно уже не люблю. Иногда – ночью. Но днем уже нет…»

Володя отложил написанное, вышел на балкон. Случалось, они спорили с Андреем: нужен ли опыт пережитого или достаточно воображения? Володя считал, что надо пережить, чтобы написать. Андрей возражал.

– Ты ведь и одного раза не можешь умереть, чтобы пережить смерть, а писатель, возможно, описывает ее десятки раз, и ты ему веришь…

Сейчас, читая то, что пишет Андрей, Володя готов был с ним согласиться. Иначе выходит, что разочарование – в чем? – уже разъедает его. Думать так не хотелось.

– Знаешь, – сказал ему как-то и сам Андрей, – может быть, стихи можно писать в смятении. Не знаю, не писал. Но прозу – только в состоянии покоя и даже в состоянии согласия с самим собой…

Через два дня Андрей вернулся. Придя вечером кормить кота, Володя издали увидел, что дверь на балкон открыта, а он помнит, что закрывал ее.

– Ты чего так быстро?

– Так, – коротко ответил Андрей. Он был мрачен. – Пошли куда-нибудь, прошвырнемся, ни черта не работается.

Вышли из дома и молча дошли до метро. Молча доехали до «Петроградской» и пошли по Кировскому к Островам.

– Я прочел то, что у тебя там лежало.

– К черту! – сказал Андрей. – Я брошу эту лажу. Меня знаешь, что сейчас занимает? Вот дойдем до скамейки, я тебе покажу одну штуку.

Дошли до скамейки. Андрей вытащил из кармана письмо – он его теперь все время таскал с собой.

– Прочти.

Володя взял в руки пожелтевший конверт:

«Катя! Зина! Неужели это письмо дойдет до вас и вы его прочтете! Сердце мое чувствует: вы живы. Я тоже жив, я люблю и помню вас, и эта память – мое главное сокровище…»

– Понимаешь, – сказал Андрей, когда Володя прочел письмо (мрачность его исчезла, глаза сделались живыми, блестящими), – я теперь все время думаю об этом человеке. Что это была за жизнь? Что он любил и от чего страдал?

– А кто это? Кому это письмо?

– Зина и Катя – это Катькины бабушки, две сестры, у них был брат, Андрей Дмитриевич Самарин, офицер, окончил в Петрограде кадетский корпус. В девятнадцатом году эмигрировал. Во Францию. В пятьдесят восьмом вернулся и почти сразу же умер. Дора – это его так звали в семье. Катька, к сожалению, его почти не помнит. Он участвовал в Сопротивлении, но это они уже потом узнали… Вот жизнь, понимаешь, целая жизнь!

– А Варя, Оля – кто они?