Многие газеты мира перепечатывали репортажи Михаила Кольцова, советского журналиста номер 1, создателя Жургаза («Журнально-газетное объединение») – прообраза современных гигантских медиахолдингов. В юности я восхищался им не меньше, чем комиссарами в пыльных шлемах, и никогда не задумывался о том, что он был всего лишь лживым пропагандистом, пусть из самых талантливых. Вот одна только о нем история, в изложении Павла Гутионтова[47]
.«В 1933 году, путешествуя по Саару, Кольцов и Остен (Мария Остен – немецкая коммунистка, с которой он жил) остановились в доме шахтера-коммуниста Иоганна Лосте… И тут Кольцову пришла в голову неожиданная мысль: а не взять ли мальчика из страны, где коммунистов преследуют, в страну, где они стоят у власти. Это было бы для мальчика подлинным чудом. И, по мысли Кольцова, Мария написала бы о впечатлениях Губерта книгу, название для которой родилось тут же – „Губерт в стране чудес“. Родители Губерта дали согласие отпустить мальчика на один год…» Правда, договор на издание будущего произведения Остен подписала еще до этой командировки, до «неожиданной мысли», посетившей Кольцова в Сааре, так что на месте Губерта мог оказаться и другой «немецкий пионер».
Когда книга вышла, Губерта отдали в детдом. Потом Кольцова арестовали, и Мария, пренебрегши предупреждениями друзей, примчалась спасать его в Москву из Парижа. Спасти Кольцова, естественно, не удалось, Марию, как и его самого, расстреляли. Губерт, как немец, был депортирован в Карагандинскую область, после смерти Сталина пытался вернуться в Западную Германию, не вышло – работал в совхозе, умер, не дожив до сорока.
Артур Кёстлер, будущий автор «Слепящей тьмы», проведя в СССР весь 1933 год, писал оттуда благостные репортажи, хотя, по его признанию, «видел опустошительное действие голода на Украине, толпы оборванцев, семьями нищенствующих на вокзалах, женщин, протягивающих к окнам вагонов своих голодных детенышей…» «Мне сказали, что всё это – кулаки, которые противятся коллективизации, враги народа, предпочитающие собирать милостыню и не работать; и я, – признавался он впоследствии, – принял эти объяснения». Позже он так оправдывал свою тогдашнюю позицию: «Трудящимся в капиталистических странах жилось лучше, чем в Союзе, но это – сравнение в состоянии статики: здесь, в СССР, уровень постоянно рос, а там – постоянно снижался… Поэтому я принял как неизбежность не только голод, но и запрет на заграничные поездки, иностранные журналы и книги, и искаженное до абсурда понятие о жизни в капиталистическом обществе…»
Единственное известное мне исключение – Малком Маггеридж, тот тайно переправил свои правдивые корреспонденции в Англию. «Так получилось, что я оказался единственным журналистом, побывавшим в голодающих регионах СССР… В своих статьях я стремился описать все, что видел: покинутые, без всяких признаков жизни деревни, заросшие чертополохом поля, голодные запуганные люди, везде военные и мужчины в кожанках с гранитными лицами – верный признак того, что голод организован сверху». Казалось бы, статьи должны были сделать его знаменитым, но вместо этого он, обвиненный во лжи, потерял работу. «Это не принесло мне славы, – вспоминал годы спустя Малком Маггеридж, – напротив, я заработал клеймо лжеца и клеветника, которым меня наградили как читатели, чьи письма публиковались в „Гардиан“, так и многие западные журналисты. Пришлось ждать, пока Хрущёв, который уж точно знал правду, поскольку был одним из главных устроителей голода на Украине, не расскажет о нем в докладе на XX съезде КПСС. Мои свидетельства оказались бледной тенью того, что он обнародовал».
Славу и журналистскую награду получил не он, а… Дюранти, ставший лауреатом Пулитцеровской премии 1932 года за серию очерков о первой сталинской пятилетке. 70 лет спустя поднимался вопрос о том, чтобы посмертно аннулировать это награждение, но Пулитцеровский комитет отклонил это требование.
…Вот только зачем Дюранти нужны были виткинские данные? Все равно он никогда бы не написал правду в своих корреспонденциях. В своих репортажах в
Разлад