Как зовут четверку «Битлз»?

Та, что осталась возле кабины, наконец подходит к нему и просит предъявить билет. Он предъявляет проездной, но она, недоверчиво оглядев его самого с головы до ног, требует проездной, чтобы рассмотреть его как следует. Он протягивает билет; девчонка тщательно изучает его с обеих сторон и вынуждена признать, что с проездным все в порядке. Он сует билет обратно в карман. Еще раз внимательно оглядев старика, девчонка идет дальше. Странно, что это ее так насторожило? Пуговицы на брюках все до единой застегнуты, грязные ботинки — это пустяк… Что же? Он поворачивается к окну и всматривается в свое отражение в темном стекле. Ничего особенного: впалые щеки, глубокая складка между бровями, поредевшие надо лбом волосы… Только вот шея кажется неестественно длинной. Дотронувшись до воротника рубашки, он обнаруживает, что на нем нет галстука! Холодные пальцы скользят по груди и касаются майки — рубашка расстегнута! Он поспешно приводит себя в порядок, оставив расстегнутой только пуговицу на воротнике, словно бы нарочно, по-молодежному. Старается припомнить все, что случилось с ним сегодня вечером. Наверное, он забыл галстук в душевой — можно считать, что потерял. Галстук был старый, немодный — в клеточку и, сказать по правде, довольно-таки засаленный, но вполне еще пригодный. Ну и черт с ним! Он купит новый, галстуки стоят дешево.

* * *

Теперь он идет по району, застроенному пятиэтажками. Сворачивает на аллею. Он почти бежит и, внезапно налетев на приземистого крепыша, начинает извиняться. Тот смеется-заливается, держась за бока, и, не обращая никакого внимания на его извинения, достает из кармана пачку дорогих сигарет.

— Бери, друг, не стесняйся! — И упрашивает его взять побольше.

Он благодарит и берет одну, стараясь выговаривать слова как можно отчетливее, чтобы, не дай бог, опять не возникло какого-нибудь недоразумения.

— Вот это по-джентльменски: ты взял только одну! Я ведь испытать тебя хотел, — снова хохочет крепыш и хочет еще что-то сказать, но он прерывает.

— Вы уж извините, я очень спешу, — просит он.

— Да ты же настоящий джентльмен! Пошли, завалимся в «Зеркала» — я угощаю!

Ему наконец удается вырваться из цепких объятий.

— Куда же ты? Эй, я угощаю! Ну и катись, скатертью дорожка! — несется ему вдогонку.

А вот и знакомый дом, весь увитый плющом. Третий подъезд, первый этаж. Коротко нажимает на кнопку звонка.

За дверью слышны шаги; он становится прямо напротив глазка, чтобы его можно было хорошенько рассмотреть. Интересно, насколько широко откроется дверь — если она вообще откроется… Вопреки его опасениям дверь распахивается во всю ширь и госпожа Мэркулеску приветливо приглашает его войти. Ее грудной, низкий голос звучит спокойно и естественно. Едва переступив порог, он с наслаждением вдыхает запах старой добротной мебели и отмечает про себя, что в этой прихожей, слава богу, ничего не изменилось. Мебель массивная, тяжелая, с обивкой из натуральной кожи… Разувшись, он ставит ботинки на плетеный коврик; госпожа Мэркулеску предлагает ему стоптанные мужские тапочки.

— Вы не предупредили меня, господин Ионеску, — это не упрек, она явно рада гостю.

— Я и сам не мог предположить, что так случится, — уклончиво бормочет он.

— За последние две недели вы ни разу не зашли к нам в отдел. Госпожа Булуджою спрашивала о вас.

Неужели эти женщины поверяют друг другу все свои секреты?

— Нет, ей ничего не известно. — Она словно читает его мысли. Отступив на шаг, она, как всегда, приглашает его в комнату.

— Надо было закончить дела, — произносит он, испытывая облегчение. — Томулец был в отпуске, мне пришлось самому выпутываться.

Он присаживается на стул возле длинного — на шесть персон! — обеденного стола; госпожа Мэркулеску уговаривает его пересесть в кресло — так ему будет удобнее. Он устраивается в кресле спиной к двери. Помолчав немного, они деликатно, то есть без излишней настойчивости, взглядывают друг на друга.

— Чашечку чая или чего-нибудь покрепче? — Тем самым она дает ему понять, что выглядит он неважно, значит, его свежевыбритый подбородок не произвел на нее должного впечатления — ее не обманешь!

— Я бы не отказался от чашечки чая. — Он подчеркнуто, с нажимом произносит «чашечки чая».

Она уходит на кухню; он остается один. Приходя сюда, он каждый раз удивляется, до чего же уютно здесь, в этой небольшой комнате, в которую она умудрилась втиснуть (другого слова и не подберешь) огромную двуспальную кровать, обеденный стол — даже сейчас, со сложенной столешницей, он кажется невероятно большим, — полдюжины мягких стульев, два кожаных кресла в аккуратных чехлах из ситца в цветочек, шифоньер длиной почти во всю стену, сервант со сверкающими стеклами, снизу доверху заставленный хрустальными фужерами и всевозможными безделушками, — хоть он и не очень-то разбирается во всяком таком, уверен, что все это стоит безумно дорого; стеллаж со старыми книгами — некоторые даже в кожаных переплетах. Над кроватью темнеет картина: несколько кошечек вокруг блюдца с мутным сероватым молоком.