Как зовут четверку «Битлз»?

Эта картина — единственное, что ему здесь не нравится. Он старается не замечать ее; скорее всего, тому виной неестественный цвет молока и голодный блеск в глазах кошек, бесцеремонно отпихивающих друг дружку от блюдечка, или же дело в неприятной, приглушенной гамме красок, а может быть, его раздражает все это, вместе взятое… Иногда он все же смотрит на картину — с равным успехом он мог бы уставиться в прямоугольный проем окна, за которым темно, хоть глаз коли. А иногда — может быть, из-за того, что картина висит над кроватью, — ему кажется, что госпожа Мэркулеску вот-вот прыгнет в раму и присоединится к кошкам вокруг блюдечка с молоком; в правом углу картины есть даже место для нее; впрочем, он отлично сознает всю нелепость подобного предположения.

Столь бурная игра воображения порождена, по всей вероятности, привычкой избегать подробностей в разговорах о прошлом — эта особенность их взаимоотношений до сих пор устраивала его как нельзя больше. О ней он знает почти столько же, сколько ее сослуживцы: что она занимает незначительную должность в отделе кадров, вдова и уже давно живет одна. Кроме того, госпожа Мэркулеску рассказала ему, что когда-то в молодости была замужем (он не пытался разобраться, ее «выдали замуж» или же она «вышла замуж») за человеком с блестящим положением, намного старше ее и что он оставил ей солидное наследство. Госпожа Мэркулеску — дама весьма здравомыслящая и воспитанная в добрых старых традициях, поэтому ее манера говорить выглядит несколько старомодно; однако его это давно уже не смущает.

Она вносит поднос с чаем; рядом с чашечкой — изящная сахарница и посеребренные щипчики; пользоваться ими он научился далеко не сразу. Он и сейчас просит, чтобы она сама бросила в чай два кусочка сахара.

— Подождите, еще чересчур горячо.

Она устраивается в кресле напротив.

— Как хорошо, что вы зашли…

— Я хотел было позвонить, да решил, что уже поздно.

— Я всегда ложусь поздно; сижу вот в этом кресле и слушаю радио. — Она улыбается. — К одиноким людям сон не идет…

— А все-таки по сравнению со мной вы в лучшем положении. В общежитии, бывает, и ночью глаз не сомкнешь — такой шум стоит.

— А почему бы вам оттуда не переехать?

— У меня нет такой возможности. Я ведь зачислен только на полставки. Таков порядок…

— Но — простите, что я спрашиваю, — разве вы не получаете пенсию за службу в армии? Помнится, вы как-то обмолвились об этом госпоже Булуджою.

— Она сама спросила, — уточняет он. — Насчет моей пенсии — долгая история, очень долгая…

Она смотрит на него вопросительно, но он все никак не может решиться. Он молчит, но выражение ее лица не меняется.

— Вы не могли бы пересесть поближе?

Она садится на краешек кровати, по левую руку от него; вид у нее такой, словно она оказывает ему любезность. Она все так же заинтересованно глядит на него, но на лице ее появляется улыбка.

— Пенсию я посылаю детям.

— У вас есть дети?

— Сын и дочка. Мне приходилось жить где попало, и я не мог взять их к себе. Они остались дома, на попечении тетки. Я все уладил, и мою пенсию пересылают им. Обстоятельства вынудили меня уехать. Если бы не обстоятельства… Запутанная история. Можно я вам расскажу?

— Отчего же нет? — отвечает она с той же интонацией, с какой предлагала ему чашечку чая.

— Это вопрос деликатный… не знаю… — Он замолкает, чтобы не показаться навязчивым.

— Вы сомневаетесь, что мне можно довериться? — уточняет она. При этом она совершенно не выглядит смущенной. — Но ведь если бы вы мне не доверяли, разве пришли бы вы сюда в столь поздний час?

— Я так и знал, что окажусь некстати.

— …я все пыталась понять, почему вы пришли так неожиданно. Вы ведь не юноша, чтобы в такой час явиться лишь затем, чтобы… в конце-то концов! — Она улыбается, морщинки становятся резче, но на щеках проступает нежный девический румянец. — А вначале я было решила, что у вас запоздалый эксцесс юности…

В голосе ее чувствуется искренняя теплота, а девическое выражение так и не сходит с лица — даже после того, как она перестает улыбаться. И вдруг он понимает, что должен все ей рассказать, хотя губы сами собой сжимаются в невольном желании промолчать, а в горле застрял комок. Он делает над собой усилие:

— Так вот, я вынужден был уехать из дому… Вернее, меня оттуда выжили — все равно что выгнали… Во всем, что со мной произошло, виновата моя жена… Я часто уезжал в командировки — инспектировать другие подразделения; приходилось отлучаться из дому на недельку-другую; а она путалась со всякими… Бывало, что и домой их водила… Детей сажали под замок в одной комнате, а сами запирались в другой… Мальчугану было уже пять, а дочурке — всего три годика… они частенько плакали и жаловались, что мама их запирает…