Как зовут четверку «Битлз»?

В применении к моей прозе я считаю неуместным термин «текстуализм» (вот, кстати, пример ярлыка, который в спешке навесили на меня критики, весьма поверхностно знакомые с самим понятием «текстуализм»!). Поясню почему. Дело в том, что мне вовсе не кажется, будто литература должна стать некой «противопоставленной миру текстуальностью», как говорил Рикарду (полнее, в вольном пересказе — «литература позволяет нам лучше видеть мир, раскрывает его перед нами, дает его критику — при этом не предоставляя взамен суррогат мира, его изображение; литература способна в своей текстуальности противопоставить миру совершенно иную систему элементов и соотношений»). Я утверждаю, что литература — это такой процесс структурирования текста, посредством которого возможно вмешательство в реальный мир. Прежде всего потому, что литература занимается не только и не столько миром в его целостности, сколько самим человеком. При наложении извечного языка, хранителя абсолютных ценностей человечества, на конкретику реального общества литература, подобно химическому проявителю, должна сделать зримым оценочный образ общества; лишь так — и именно так — литература может осуществлять критику общества в интересах и во имя человека. То,чтоя рассказываю икакя рассказываю, существенно для меня потому, что я должен знать,чему может служитьмой рассказ. Для меня было бы невыносимо, если бы моя проза служила антигуманным целям, и написанное возвращалось ко мне наподобие брошенного бумеранга. Единственную возможность защищаться от этого я вижу в том, чтобы внимательно следить за каждым используемым словом, за каждой повествовательной функцией, за каждым злокачественным паразитическим смыслом, который может прокрасться в текст. Итак — побольше внимания формальным аспектам.

Перевод А. Ковача.

ЖЕННИ, ИЛИ БАЛЛАДА О ПРЕКРАСНОЙ КАНЦЕЛЯРИСТКЕ

Засохшие листья, в конторской пыли хранящие зелень ушедшего лета, замерзшая корка земли, пожелтевшие стопки бумаги и множество прочих предметов… Она их не видит — их словно бы нету… Мечты неустанно рисуют планету, где ночи прозрачным огнем серебрятся, а в звездных лучах, растворяясь к рассвету, гигантские бабочки шумно резвятся. Расчистив свой стол от потрепанных папок, из сумки она достает торопливо «Фантастику» (это любимое чтиво), чтоб хоть до обеденного перерыва не так подвергаться обыденным стрессам. Подшивки по бракоразводным процессам в томах, от которых ей хочется плакать (тут нет и намека на прозу Бальзака), засунуты в шкаф как подержанный хлам. Примарь укатил по служебным делам. Человек он солидный, хотя, очевидно, и он увлечен Человеком-лучом, хранящим огонь сверхъестественной силы… Тяжелый, томительный дух керосина — следы дезинфекции, гул перебранки супругов, сидящих в соседнем отделе: «А я-то при чем? Что пристал, в самом деле?!» Короткая дробь каблуков в коридоре (там кто-то внезапно споткнулся, похоже), рассыпанных бус дребезжанье в прихожей на голом цементном полу и в придачу к негромкому женскому плачу — взволнованный крик заместителя, Иона Марина Остаче:

— За что ты жену колошматишь, свинья?!

— Не лезьте! Жена-то покамест — моя!

— Тогда разведись.

— А к чему эта спешка? Зима на дворе…