«Какаду»

Когда поезд миновал вокзал, они отошли от окна и сели на скамью в глубине вагона.

— Ну, с нами кончено, — буркнул Раубеншток.

— Интересно, куда нас везут.

— Я сам хотел бы это знать.

— Я боюсь только одного, — сказал тихо Хольт. — Чтобы нас случайно не зашвырнули на Восточный фронт…

— Ты думаешь, это имеет для нас какое-либо значение?

— Я предпочел бы иметь дело с цивилизованными людьми.

— О ком ты, собственно, говоришь?

— О большевиках.

— Не так страшен черт, как его малюют.

— Конечно, но я все-таки хотел бы оказаться на Западном фронте…

— Может быть, нам повезет, — буркнул Раубеншток. — Посмотрим.

— Встреча с американцами даже на войне менее опасна, чем с большевиками…

— Ошибаешься. Это тебе только так кажется.

— Американцы не любят воевать…

— А русские, по-твоему, любят?

— Не знаю, — возразил Хольт не очень уверенно. — Но они, говорят, вообще не берут наших в плен…

— А пропускают через мясорубки и делают консервы, — засмеялся Раубеншток. — Ты это хотел сказать?

Хольт оскорбленно посмотрел на Раубенштока.

— Не придуривайся, старина, — сказал он. — Тут не над чем смеяться…

— Ну, хорошо, а что они с ними делают?

— Расстреливают…

— Откуда ты знаешь?

— Говорят…

— В последнее время говорят все больше чепухи, — сказал неодобрительно Раубеншток. — Не стоит даже забивать себе этим голову…

— Но с американцами наверняка легче договориться.

— Откуда ты знаешь?

— Не знаю. Только предполагаю…

Раубеншток зевнул.

— Увидим, — буркнул он с неохотой. — Скоро убедимся на собственной шкуре, что к чему…

— Я боюсь… — признался шепотом Хольт. — Боюсь, что нас пошлют на Восточный фронт…

Раубеншток не отвечал. Хольт посмотрел на него и с удивлением заметил, что тот дремлет, свесив голову на грудь.

В казармы их привезли на рассвете.

VIII

Не прошло и шести недель, как их после непродолжительного, но очень интенсивного обучения снова погрузили в товарные вагоны и повезли; прошли ночь и день, а потом, ночью, поезд остановился на каком-то пустыре, им приказали выходить и молча погнали вперед в сторону изломанной линии горного хребта, откуда доносилось тяжкое грохотанье стреляющих без устали орудий. Поезд как можно быстрей отвели назад, чтобы уберечь от обстрела неприятельской артиллерии. Низко нависающий над землей, затянутый облаками небосвод освещался, словно в огромной кузнице, внезапными молниями орудийных залпов, а они, увязая по щиколотку в топкой грязи, все шли вперед мимо разбитых машин и трупов солдат, лежащих в придорожных рвах.

Вильям Хольт все время держался поближе к Раубенштоку, шел рядом с ним, потрясенный и совершенно разбитый этим кошмарным, словно из дурного сна, пейзажем. Он не мог избавиться от ужаса, какой вызывали в нем молнии, гром, непроницаемый ночной мрак, вязкая полевая дорога, хлюпающая под ногами, вся в огромных вымоинах, и эти трупы под дождем, мимо которых равнодушно шли живые.

Через два часа тяжелого марша они добрались до окопов передовой линии, извилистой и крутой, пролегающей среди горных хребтов. Им надлежало пополнить измотанные боем, обескровленные части. Еще этой ночью Хольту пришлось пережить особенно тяжкие минуты: неприятель при поддержке ураганного огня артиллерии атаковал их участок, а они, бормоча то проклятия, то молитвы, оглушенные криками убиваемых людей и трескотней автоматов, отчаянно отражали атаки врага, обрушивающегося в темноте на их позиции. Тогда ему казалось, что он не доживет до рассвета. Так он думал еще много ночей кряду, пока наконец, совершенно отупевший и нечеловечески уставший, не привык к такому положению, поначалу невыносимому для каждого новичка. Он примирился и с тем, что целыми днями ходил небритым, по неделям не снимал ботинок, что его жрали вши. Стал равнодушно относиться и к соседству трупов, которые не всегда убирали вовремя, и к тяжкому смраду человеческих испражнений в стрелковых окопах.

В эти необычные для него дни он ощутил горький вкус вынужденного героизма. Смерти он боялся панически, но упорно, так же, как и все его товарищи, держался на указанной ему позиции, лишенный воли и возможности решать свою судьбу. Наконец его ранили. Контузия оказалась не слишком опасной, но санитары отвели его на перевязочный пункт, там неожиданно обратили внимание на его короткую ногу и, к его изумлению, отослали на тыловые позиции, где приставили охранником к штабу дивизии.

Впервые с незапамятных времен он смог сменить белье, искупаться, побриться и спокойно написать пространное письмо Гертруде. Новую роль охранника он принял с радостью, хотя поначалу болезненно ощущал отсутствие Раубенштока и ему очень не хватало той дружбы, которая неожиданно завязалась между ними. Но, с другой стороны, сейчас, как никогда, важно продержаться, а в тылу он мог по крайней мере жить в относительной безопасности.

Но больше всего его радовало, что он оказался в Италии, а не на диких и таинственных для него бездорожьях Восточной Европы.

С Раубенштоком он встретился снова только через две с лишним недели. Это произошло при совершенно непредвиденных и весьма для него неприятных обстоятельствах.