«Какаду»

Я стоял на перроне под огромными, висевшими на железном столбе часами и в ожидании Монтера пытался представить себе, что со мной было бы, окажись я во враждебном лагере. Поразмыслив, пришел к выводу, что в пору моих лихорадочных поисков путей к свободе я, вероятно, не задумываясь присоединился бы к любой группе, которая вовлекла бы меня в борьбу и предоставила оружие, даже не вникая особенно в ее идеи и лозунги. Следовательно, я мог оказаться и в НСЗ — при одной этой мысли меня охватила дрожь; особенно ужасало меня то, что я и в самом деле мог поверить в их правоту и, более того, находясь с ними, обязан был в нее поверить, но, случись это, стань я на защиту столь ненавистных и враждебных мне позиций, очутись я среди этих людей, со временем меня все равно стало бы преследовать чувство вины, вытекающее из самого факта сотрудничества с группировкой, которая в своем стремлении устранить политических противников не останавливалась даже перед предательством. Но в первые дни моих поисков я ничего об этом не знал. Чтобы разобраться в ситуации, мне нужно было время и люди, которые разъяснили бы мне цели и стремления различных подпольных группировок, чтобы я смог сам сделать выбор. За меня решил случай, и я оказался на стороне Монтера, но случай мог толкнуть меня и в лагерь Волка, сделать сознательный выбор я был тогда еще не в состоянии. Мне просто повезло, я находился среди тех, кто боролся честно и бескомпромиссно, чья программа не вызывала возражений, и это давало мне огромное внутреннее удовлетворение.

Наконец на перроне появился Монтер. Сперва в толпе суетящихся пассажиров я заметил его баварскую шляпу с цветком эдельвейса, а затем продолговатое лицо и глаза, глядевшие в сторону часов, под которыми я стоял. Но вот он меня увидел, махнул рукой и стал пробираться между чемоданами и узлами, между заполнившими перрон пассажирами, а очутившись передо мной, многозначительно кивнул:

— Все в порядке, Хмурый. Через десять минут ты будешь в пути.

— Найти бы только место в купе. Похоже на то, что сегодня будет страшная давка. Не могу же я с таким грузом ехать на подножке.

Монтер стоял передо мною, стройный и высокий, со сдвинутой, как всегда, на затылок шляпой, и улыбался.

— Не будешь ты ехать на подножке, mon ami, — сказал он, вынимая изо рта сигарету. — Ворон постарается найти для тебя место в купе.

— Ты всегда обо всем помнишь, старина.

Монтер рассмеялся:

— Нет, не всегда. Сегодня я сделал ошибку, которая могла оказаться роковой. Это скверно. В последнее время я что-то часто стал забывать о том, что в нашем деле нельзя делать промахов, если, конечно, мы хотим дожить до победы…

— Не будем об этом говорить.

— Я должен был тебя предупредить.

— Да.

Монтер взглянул на часы.

— Поезд опаздывает, черт бы его взял! Так хочется, чтоб все это было уже позади.

— Мне тоже, дружище.

— Через четыре часа будешь на месте.

— Да. Если не нарвусь на кого-нибудь по дороге.

Монтер кивнул головой и после минутного молчания сказал:

— А ты поменьше думай. Нашел время об этом думать.

— Должен признаться, иногда я сыт всем этим по горло.

— Не только ты. Каждый из нас мечтает о той поре, когда наконец можно будет спокойно плюхнуться на задницу.

Я улыбнулся — неожиданно мне пришло в голову все то, о чем я передумал, ожидая Монтера, меня развеселило его наивное желание, и вдруг я понял, что, даже когда кончится война и оккупация, мы еще долго не сможем, как он выразился, «спокойно плюхнуться на задницу». Период борьбы за независимость окончится — это верно, но одновременно начнется нечто куда более сложное: борьба за власть в стране, разделенной на атакующие друг друга лагери, борьба напряженная и острая, в чем мы уже имели случай убедиться на собственной шкуре, — не будет оккупантов, но останутся люди из НСЗ, останемся мы да еще кое-какие группировки, в зависимости от развития политической ситуации кто-то из нас — или они, или мы — должен будет сложить оружие, однако я знал, что ни та, ни другая сторона не уступит своих позиций без борьбы, а следовательно, пройдет еще немало времени, прежде чем исполнится желание Монтера, да и многих людей, мечтающих наконец покончить со всем этим и начать мирную жизнь.

Я смотрел на Монтера и видел, как на губах его появляется исполненная горечи улыбка.

— Уже во второй раз, — сказал он, — во второй раз в сочельник ждут меня дома жена и дети, а я провожу этот вечер на вокзале и совсем не уверен, увижу ли их еще когда-нибудь…

Я молча кивнул и бросил взгляд на запруженный людьми перрон, на присыпанные снегом пути, бегущие в сторону белых и холодных холмов, окружающих со всех сторон этот город, а потом — на усеянное звездами небо, чистое и гладкое, как ледышка. Мороз с каждой минутой крепчал, я поднял воротник и тщательно обмотал шарфом шею, на лацканы пальто лег иней, руки совершенно одеревенели, и мне пришлось поспешно их растирать, чтобы вернуть пальцам обычную гибкость.

— Теперь уже осталось недолго, — сказал Монтер.

— Что — недолго?

— Скоро все это кончится.

— Безусловно. Поэтому и было бы очень глупо влипнуть именно сегодня…