«Какаду»

— Можете об этом не напоминать. Мне это хорошо известно. Различие, о котором вы говорите, я не раз испытывал на себе, и к тому же весьма ощутимо. Уже сам факт, что я вынужден ехать в вагоне, снабженном надписью «Nur für Deutsche», достаточно унизителен, и, если б меня не привело в это купе особое стечение обстоятельств, я бы, вероятнее всего, отказался от сомнительного удовольствия ехать в вашем обществе.

Он медленно покачал головой и еще раз окинул меня внимательным взглядом, остановившимся в конце концов на дуле пистолета, который я по-прежнему не выпускал из рук.

— Вы меня не поняли, — спокойно произнес он монотонным голосом. — Говоря о существующих между нами различиях, я имел в виду совершенно другое. Я не шовинист и признаю право на независимость любого, даже самого маленького, государства. Каждого народа. Войну я рассматриваю как страшный катаклизм, по отношению к которому чувствую себя совершенно беззащитным. Я ни в чем не могу ему противодействовать. Меня заставили надеть этот мундир и сунули в руки оружие, а потом отправили сюда. Моего мнения никто никогда не спрашивал. Никто не считался с моими взглядами, и я даже не пытался притворяться, что меня хоть в какой-то мере волнуют проблемы войны, чуждые моим глубочайшим убеждениям. И вот я живу, наблюдаю и со дня на день жду конца войны, которая мне всегда была настолько чужда, что я даже как бы вовсе не принимал в ней участия, за исключением, разумеется, тех случаев, когда мне приходилось стрелять, защищая собственную жизнь, если она оказывалась под угрозой.

— Зачем вы мне об этом говорите?

— О, не пугайтесь. У меня вовсе нет намерения исповедоваться перед вами.

— Догадываюсь.

— Так вот, короче говоря, я хотел лишь сказать вам, что всегда был против войны, но это не значит, что мне удалось полностью выключиться из орбиты ее жестоких и абсурдных проблем.

— Это досадно.

Он поднял голову, рассмеялся и с горечью, тихо сказал:

— Вы насмехаетесь надо мной. Кажется, вы ничего не понимаете.

— Может быть!

— Почему вы уклоняетесь от разговора со мной? — спросил он серьезно. — А вдруг это может быть любопытно? В нашем положении можно позволить себе быть искренними. Что касается меня, то мне нет надобности скрывать свои взгляды.

Я не знал, что ответить, предпочитая не признаваться, что этот разговор чрезвычайно раздражает меня, рассеивает внимание и мысли, а в тот момент я больше всего нуждался в тишине и покое, нужно было собрать все силы, чтобы преодолеть этот путь, на котором ждали нас еще две остановки, не считая конечной станции. Давала о себе знать и огромная усталость после недавних испытаний; в тепле хорошо обогреваемого купе меня стала одолевать вялость, смертельно клонило в сон, а время от времени охватывало чувство отрешенности и апатии — ведь я совсем один и никто мне не поможет, чувство полного одиночества угнетало меня, и я с трудом скрывал, что со мной на самом деле творится, меня удерживали лишь стыд и опасение выглядеть слабее противника, который, казалось, только и ждал, когда я каким-нибудь неосмотрительным жестом выдам истинное состояние своих нервов, любая неосторожность могла меня погубить, и мне ничего не оставалось, как по-прежнему создавать видимость, что я хозяин положения и только сознание собственного преимущества позволяет мне идти на небольшие уступки.

— Вас очень интересуют мои взгляды? — спросил я.

— А вас это удивляет?

— Правду говоря, не очень, меньше, чем может казаться. Признаюсь, наш случай совершенно особого рода, я бы сказал — даже исключительный. Поэтому я отлично понимаю ваше беспокойство и любопытство. Должен, однако, вас порадовать — я, так же как и вы, непрерывно думаю о том, как для нас обоих закончится вся эта история.

— Я не собираюсь устраивать вам никаких подвохов.

— Очень разумное решение, — сказал я с иронией. — Отрадно, что вы наконец пришли к такому выводу.

Майор снова легко и непринужденно рассмеялся, улыбка постепенно озарила все его лицо. Он заметил с выражением мягкой задумчивости:

— Все это не имеет смысла. Мир неизбежно идет к своей гибели. Если человечество не освободится из-под власти безумцев и не отмежуется от их сумасшедших замыслов, весь шар земной в ближайшее же время превратится в одно огромное кладбище.

— Это еще не самое худшее. Если бы ваши прогнозы оправдались, не было бы по крайней мере ни победителей, ни побежденных. Кладбищу не присущи и классовые предрассудки. Согласитесь, будет весьма забавно: вдруг перед вами огромные гробницы с надписью «Nur für Deutsche» или могильщики, которым нужно предъявлять свидетельство об арийском происхождении покойника.

— У вас особое чувство юмора.

— Вы находите?

— На мой вкус, пожалуй, несколько страшноватое.

— Время, в которое мы живем, отнюдь не способствует безмятежной игре воображения.

— Человек, однако, должен с этим бороться.