Какая гадость эта ваша рыба-фугу (ЛП)

Но Элберт не слушал. Он смотрел на неё, Уиллу Франк, завороженный как птица-портниха, посмевшая взглянуть в глаза кобры. Она была стройная, симпатичная, глаза темные, как у волоокой райской нимфы, вся в бижутерии – совсем не такая, как он ожидал. Он представлял её себе жилистой элегантной дамой лет за пятьдесят, чопорной аристократкой из Бостона, Ньюпорта или что-то вроде того. Но погоди-ка, погоди-ка: Эдуардо как раз выставляет перед ней тарелки – она, конечно, заказала флорентийский рубец – отличное блюдо, которое он мог бы приберечь на любой день, даже на такой паршивый, как … но вот Вкусолог, а что взял он? Элберт напряжённо вгляделся, почувствовав, как блудная ватная рука Мари вяло сжала его собственную. А, вот: телячья пикката, да, очень хорошее блюдо, выдающееся блюдо. Конечно.

Эдуардо грациозно поклонился им. Амбал с прической а-ля панк склонился к своей тарелке и принюхался. Уилла Франк – вся такая белокурая, изысканная, убойная – отрезала кусочек рубца и поднесла вилку к губам.

***

– Ей всё не понравилось! Я знаю это. Знаю! – Элберт качался взад-вперед на стуле, его лицо охвачено ладонями, а поварской колпак вцепился ему в брови как какой-то стервятник. Было уже за полночь и ресторан был закрыт. Он сидел среди кухонного бардака – мусора, помоев, вони от застывшего жира и выдохшихся специй, и его дыхание сопровождалось конвульсивными всхлипами.

Мари встала, чтобы помассировать ему шею. Нежная и любвеобильная Мари с её цепкими сильными кистями и грациозными запястьями – пышные щедроты её плоти служили ему огромным утешением в мире, населённом такими вот Уиллами Франк. – Ничего страшного, – твердила она снова и снова елейным шепотом, – ничего страшного, все прошло хорошо, хорошо».

***

Он облажался, он был уверен в этом. И почему ни когда-то, а именно этим вечером? Почему бы ей не прийти в день, когда всё обустройство ресторана было в порядке, когда сам он был в форме, когда не с бодуна был их посудомойщик, когда сливки у них были свежими и мескитовый хворост насыпан под стену до самого потолка, когда он, черт возьми, мог бы как-то сосредоточиться? – Она что-то не доела, – сказал он печально. – То ли рубец, то ли жареные на гриле овощи. Я видел эту тарелку.

– Ничего, она ещё вернется, – отвечала Мари. – Ведь должно быть как минимум три визита, верно?

Элберт вытащил носовой платок и горестно высморкался. – Ну да, – сказал он, – три неудачных попытки и ты вылетаешь из игры. – Он вывернул шею, чтобы взглянуть на неё. – Этот Вкусолог – Джок, или как там его – он даже не отведал его телятину. Разве что надкусил. То же самое – с макаронами. Эдуардо сказал, что он ел только хлеб. Да бутылку пива выдул.

– Много он понимает, – сказала Мари. – Или она.

Элберт лишь пожал плечами. Пригвождённый к позорному столбу своей неудачи, он понуро встал и накрыл себе ужин в виде бокала вина Орвието и тарелки с остатками телячьего «сладкого мяса». Смакуя телятину, пластичную как масло по консистенции и с душистым, пряным, несказанно правильным вкусом, он снова пожал плечами и обреченно сказал, – Много ... или мало. Какая разница? Так и так мы в пролёте.

– А «Франк» – это что за фамилия такая? Германская что ли? – Мари перешла в наступление, расхаживая по линолеуму что твой фельдмаршал, пытающийся выявить слабые зоны во вражеских редутах и найти способ для их прорыва. – Франки, это, случайно, не те варвары, которых мы проходили в школе по истории и которые разграбили Рим? Или это был Париж?

«Уилла Франк». От этого словосочетания у него прямо горчило на языке. Первое слово «Уилла» ассоциировалось у него с чем-то костлявым, тощим, чахлым, напрочь лишенным души. Оно казалось ему полным антиподом такому округлому, пышнотелому слову как «Леонора» и навевало мысли о мудреной пуританской строгости, о полном отрицании плотских нужд и компромиссов перед лицом искушения. Вот что значит «Уилла». И как он вообще возомнил себе, что сможет ублажить такую? Да к тому же ещё и «Франк». Из огня да в полымя. Это же мужское имя – бездушное, враждебное, франко-германской этимологии. Разве будет женщина с таким именем усложнять себе выполнение обязанностей проявлениями милосердия или сочувствия к ближним? Ничуть, она будет стегать их своими прилагательными как розгами.

Погружённый в эти грустные думы и, уже не пробуя, а просто кушая свои блюда, Элберт вдруг вздрогнул от шума из-за двери чёрного хода. Прихватив с собой сотейник, он поспешил на другой конец кухни. – Что там ещё? Теперь они ко всему решили грабануть меня что ли? – спросил он себя и распахнул дверь.