Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

«Милый папа. Я многого не хотел писать тебе из Саратова. Ты спрашиваешь – хлопотать ли? Конечно, хлопотать, и чем скорее, тем лучше, хотя момент очень неподходящий. Переезд в коммуну необыкновенно испортил мнение о ней начальства. Сам Юра передавал мне, что начальство говорило: так значит, Чуковская тоже с вами? Да и место для коммуны они выбрали неподходящее: в том же доме коммуна меньшевиков, напротив коммуна с.-р. Она всё это понимает, но Юра её тянет, и с ним не совладаешь. Лида очень его чтит, даже больше, чем раньше Катю… Юра горит жаждой применить свои силы. Он непременно влипнет и потянет её за собой».

То, что наблюдающее за ссыльными ГПУ негативно отнесется к образованию коммуны, понимала, по крайней мере спустя много лет, и Чуковская. Она написала в «Прочерке»: «Наташа Н. советовала мне поменьше общаться со ссыльными: местное ГПУ, заметив чью-нибудь тесную дружбу, объявляло, что ссыльные создали новую контрреволюционную группу. Тут работники органов, по ее словам, переставали скучать и ретиво принимались за дело: арест, тюрьма, новое следствие и новый этап».

Главная причина переселения: желание быть ближе к Юре, получить возможность больше общаться с ним. Чуковская настолько была увлечена Кочетовым, что посвятила ему стихотворение:

Пойдем туда, где ветер веет.
Ты знаешь там,
Там о тюрьме никто не смеет
Напомнить нам.

Овраги, горы. Выше, выше

Небес чертог.
Горят кресты, пылают крыши
У наших ног.

Смеркается. Мы выйдем в поле,

Ты будешь песни петь.
Вот здесь на высоте, вот здесь на воле,
Вот здесь бы умереть.

Стихи несовершенные, очень наивные. Но по ним видно, какое чувство восхищения вызывал у девушки наборщик-анархист.

Позднее Чуковская объяснила свой переезд материальными соображениями. Она написала в «Прочерке»: «Несмотря на случайные заработки и помощь Корнея Ивановича, платить за угол на Казачьей 45 рублей мне было не по карману. В Кирочном же переулке мы, трое ссыльных – меньшевичка Дина из Харькова и ленинградец, наборщик-анархист Юра, сняли за те же 45 общих рублей у сердитой старухи общую комнату с роскошным видом на помойную яму». Данные слова есть не что иное, как попытка оправдать свое эгоистическое поведение.

Спустя много лет Лидия Корнеевна всё же поняла, какую огромную боль своим упрямством причиняла отцу (а также матери и братьям), записала в дневник в июне 1993 года: «…Я виновата – я жестоко портила ему жизнь… непонятно было – даже и мне самой – чему я, собственно, верна и зачем я сама без толку мучаюсь и, главное, мучаю его».

А тогда, 11 июля 1927 года, написала Корнею Ивановичу:

«Я сейчас получила твое письмо. Я очень долго ревела – до того разревелась, что даже твердокаменный и недобрый Юра заревел, на меня глядя. Он плакал, плакал и уснул. Лежит и спит. А я вымыла физиономию и села писать письмо.

Если бы ты зашел к нам в комнату сейчас – ты одобрил бы нашу коммуну, нашу трудовую коммуну, я знаю. Мне хочется писать тебе о новых вещах, приобретенных нами, о полке, которая наконец-то висит над моим столом, о том, что у нас есть примус и пр., и т. п., но я не буду писать, потому что не сумею объяснить, что значат для меня эти вещи. Дело не в том, что они куплены на собственные деньги, а в том, что эти вещи помогают нам жить так, как мы должны жить, помогают жить правильно. Каждая вещь освещена внутренним смыслом.