Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

Я не знаю, имеешь ли ты право или нет судить меня, – ты вот о пути пишешь. Коля, наивный, милый, умный и маленький (я всё время чувствовала себя старше его), тут долго и старательно объяснял мне, что путь, которым я иду, – не мой путь, да и вообще никакой не путь. Нет, мой путь – путь правильный, но только не мой, а объяснять мне это незачем, я и сама знаю. Он и сам по себе тяжел, а так как он не мой – он вдвойне тяжел, каждая секунда мучительна до крика. Но человеку не дано выбирать самому свои пути – приходится менять дорогое, самое дорогое, свое, на чужое и недорогое, приходится идти чужой, не своей, дорогой и, видя и понимая, все-таки идти. Можешь судить меня сурово или мягко, как хочешь, как подсказывает тебе сердце и твой собственный ясный и попавший “в точку” (а потому и счастливый) – путь, но лучше бы не судить совсем».

Это письмо – письмо подростка (мнящего себя взрослым и самостоятельным). Для подростка важно мнение сверстников, друзей. И, чтобы ни говорили родители, он всё равно сделает по-своему, наперекор им.

Для Чуковской всегда, а особенно в Саратове, было очень важным эпистолярное общение с отцом. Она писала ему 17 августа 1927 года: «Милый папа. Если бы ты знал, какую роль сейчас для меня играют письма, и особенно твои письма, – ты почаще писал бы мне. Получила твое письмо, и теперь у меня вся неделя будет счастливая. Завтра проснусь утром радостная – и сразу припомню: ах да! письмо».

Возвращение в Ленинград

Корней Иванович продолжил хлопоты, и они увенчались успехом, дочери было разрешено досрочно вернуться в Ленинград. Лидия Корнеевна вспоминала:

«12 сентября 1927 года т. Нестеров командировал за мною личность в штатском с предписанием явиться немедленно. Явилась. 24 часа на сборы. “Вот вам билет. Выедете завтра, 13-го. Вас вызывают в Ленинград на дополнительное расследование вашего дела”.

Я была без ума от счастья. Сидеть в Ленинградской тюрьме и слушать издали звоночки трамваев с Литейного моста – и то казалось мне легче, чем на здешней “воле”.

В вагоне, поодаль, меня сопровождал “некто в сером”.

15 сентября с желтой деревянной коробкой в руке ступила я на ленинградский перрон. “Некто в сером” исчез. К моему удивлению, никто не сказал мне “пройдемте, гражданка” и не повез ни на Гороховую, ни на Шпалерную, а ко мне подошел семнадцатилетний брат мой Боба – как вырос! Как возмужал! – и взял у меня из рук коробку, и мы вместе отправились домой. Милый Боба! Милая Знаменская церковь! Милый Невский! Милый наш Манежный переулок! Милый Спасский собор и милый скверик, обнесенный черными чугунными цепями. Я дома. Сколько седых прядей прибавилось в волосах у моего вечно молодого отца! И, наверное, по моей вине!»

В день приезда дочери Чуковский записал в дневник: «Лида сейчас приехала. Боба привез ее. Очень худая. Мура покраснела и спряталась от волнения, со мною вместе, потому что я тоже убежал в другой угол. М.Б. сидит против нее и глядит молитвенно – сжав руки. Заговорили о Юре, – она подавила слезы – идет принять ванну».

Размышляя о взаимоотношениях своей старшей дочери и Кочетова, Корней Иванович 7 октября 1927 года записал в дневник: «О Лиде… она вся там, в Саратове – и я ее вполне понимаю. Она всегда была слепа в отношении людей и всегда жаждала – быть в чьей-нибудь власти, отдаваться чему-нибудь всецело, до последней капли крови. Вот и отдалась беспросветному… Я видел переписанного его рукой Мандельштама, так и видно, что эта рука не понимала ни единого звука в тех строках, которые копировала, – и никогда, никогда не поймет. А самолюбие огромное – о, Лида когда-нибудь увидит, сколько в его малости самолюбия. Хватило бы на четырех Наполеонов. И, конечно, внутренно ему на Лиду наплевать!»

А через некоторое время Чуковской пришлось испытать, наверное, самое большое разочарование в ее жизни – в Кате Борониной.

6 декабря 1927 года Лидия Корнеевна написала отцу:

«Вчера получила твою телеграмму[120], а сегодня спешное письмо.