Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

Один такой день мне запомнился особенно ясно – 29 августа 1923 года, душный день в раскаленном, как печь, Петрограде, когда я внезапно на Невском пережил наитие этого необыкновенного чувства и так обрадовался самому факту своего бытия на земле… Чувствуя себя человеком, который может творить чудеса, я не вбежал, а влетел, как на крыльях, в нашу пустую квартиру на Кирочной (семья моя еще не переехала с дачи) и, схватив какой-то запыленный бумажный клочок и с трудом отыскав карандаш, стал набрасывать строка за строкой (неожиданно для себя самого) веселую поэму о мухиной свадьбе, причем чувствовал себя на этой свадьбе женихом… Я исписал без малейших усилий весь листок с двух сторон и, не найдя в комнате чистой бумаги, сорвал в коридоре большую полосу отставших обоев и с тем же чувством безумного счастья писал безоглядно строку за строкой, словно под чью-то диктовку.

Когда же в моей сказке дело дошло до изображения танца, я, стыдно сказать, вскочил с места и стал носиться по коридору из комнаты в кухню, чувствуя большое неудобство, так как трудно и танцевать и писать одновременно.

Очень удивился бы тот, кто, войдя в мою квартиру, увидел бы меня, отца семейства, 42-летнего, седоватого, обремененного многолетним поденным трудом, как я ношусь по квартире в дикой шаманской пляске и выкрикиваю звонкие слова и записываю их на корявой и пыльной полоске содранных со стен обоев.

В этой сказке два праздника: именины и свадьба. Я всею душою отпраздновал оба. Но чуть только исписал всю бумагу и сочинил последние слова своей сказки, беспамятство счастья мгновенно ушло от меня, и я превратился в безмерно усталого и очень голодного дачного мужа, приехавшего в город для мелких и тягостных дел.

Вряд ли я тогда понимал, что эти внезапные приливы безумного счастья есть, в сущности, возвращение в детство. Горе тому детскому писателю, кто не умеет хоть на время расстаться со своей взрослостью, выплеснуться из нее, из ее забот и досад, и превратиться в сверстника тех малышей, к кому он адресуется со своими стихами.

Эти возвращения в детство чаще всего были сопряжены у меня с таким редкостным и странным душевным подъемом, который я дерзну обозначить устарелым словом вдохновение».

И. А. Острецов не обманул – помог. «Мухина свадьба» (так первоначально называлась «Муха-Цокотуха») в 1925 году вышла вторым и третьим изданиями (первое увидело свет годом ранее). Но тучи над Чуковским продолжали сгущаться. 26 октября 1926 года писатель был вынужден обратиться к заведующему Гублитом с заявлением:

«Я могу гордиться тем, что я положил основание новой детской литературе. Будущий историк этой литературы отметит, что именно с моего “Крокодила” началось полное обновление ее ритмов, ее образов, ее словаря.

Поэма была так необычна, что вначале ни один журнал не хотел ее печатать.

– Это стихи для уличных мальчишек! – говорили редакторы.

Но именно такова была моя цель: создать уличную, несалонную вещь, дабы в корне уничтожить ту приторно-конфетную жеманность, которая была присуща тогдашним стихам для детей. И дети показали мне, что я на верном пути, что мои стихи созвучии той новой эпохе, которая тогда надвигалась на нас…

Поэтому я был весьма изумлен, когда узнал, что Гублит не нашел возможным разрешить четвертое издание этой книги, сочтя ее опасной и вредной… Никак не могу понять, почему советская власть на девятом году революции внезапно сочла эту книгу столь вредной.

Горячо протестую против всей этой угрюм-бурчеевской практики».

Однако протест не привел к желаемому результату. Осенью 1927 года писатель, в который раз, вынужден ехать в столицу – хлопотать, 28 ноября записал в дневник:

«Я в Москве… Я оставил чемодан у Чехонина, т. к. номера гостиницы все заняты, и кинулся к Тихонову[29] – в Кривоколенный. Сейчас я узнаю судьбу моего “Крокодила”. Бегу невыспанный, прибегаю – Тихонов в конторе, помолодел, посвежел, недавно с Кавказа, мил и, как всегда, ни в чем не виноват.

– К.И., какими судьбами!

– Приехал узнать о судьбе “Крокодила”.

– Ах, да, очень жаль, очень жаль. ГУС не разрешает. Что поделать. Мы хлопочем.

Оказывается, что книга вся сверстана, но находится на рассмотрении в ГУСе, в отделе учебников, который нарочно рассматривает книгу три месяца, чтобы взять ее измором. Верховодит там Венгров; почему-то книга попала на рассмотрение к Менжинской[30], которая держит ее бог знает сколько и не дает целые месяцы ответа.