Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

От Тихонова в Институт детского чтения – к Анне Конст. Покровской[31]. Она выражает мне горячее сочувствие и рассказывает, как теснят ее и ее институт: он стал почти нелегальным учреждением, к ним посылают на рецензии целый ряд книжек – но не Чуковского. Я – к Венгрову. Он продержал меня в прихожей целый час – вышел: в глаза не глядит. Врет, виляет, физиологически противный. Его снедает мучительная зависть ко мне[32], самое мое имя у него вызывает судорогу, и он в разговоре со мною опирается на свое бюрократическое величие: “Я, как ученый секретарь ГУСа…”, “Мне говорила Крупская…”, “Я с Покровским…”, “Мы никак не можем…” Оказалось, что теперь мой “Крокодил” у Крупской.

Я – к Крупской. Приняла любезно и сказала, что сам Ильич улыбался, когда его племяш читал ему моего “Мойдодыра”. Я сказал ей, что педагоги не могут быть судьями литературных произведений, что волокита с “Крокодилом” показывает, что у педагогов нет твердо установленного мнения, нет устойчивых твердых критериев, и вот на основании только одних предположений и субъективных вкусов они режут книгу, которая разошлась в полумиллионе экземпляров и благодаря которой в доме кормятся 9 человек.

Эта речь ужаснула Крупскую. Она так далека от искусства, она такой заядлый “педагог”, что мои слова, слова литератора, показались ей наглыми. Потом я узнал, что она так и написала Венгрову записку: “Был у меня Чуковский и вел себя нагло”».

Скажем несколько слов о Надежде Константиновне Крупской-Ульяновой, поскольку из-за нее Корней Иванович пережил множество неприятнейших минут, именно она возглавила борьбу с «чуковщиной».

Это была заурядная, не очень образованная (окончила гимназию, начала учиться на Бестужевских курсах и бросила) и к тому же не очень счастливая женщина. Да, она была обыкновенной женщиной. Это видно хотя бы из ее письма к сестре мужа Марии от 15 февраля 1898 года: «Дорогая Манечка!.. Поцелуйте А<нну> И<льиничну> и скажите ей, что нехорошо она делает, что меня так всюду рекомендует: Володе о моем селедочном виде написала, Булочке[33] на мое лукавство пожаловалась…» Или из письма к свекрови от 17 января 1899 года: «Вообще-то говоря, я сладкогрызка порядочная, в оправдание себя я говорю, что это “потребность организма”, надо же что-нибудь сказать. Впрочем, теперь я и Володю перевожу в свою веру, хронически питаю его сладким». У нее не было страстного стремления к знаниям, и педагогика не очень ее увлекала. Об этом говорит, например, ее письмо к золовке от 22 августа 1899 года: «Читая твое письмо к Володе, где ты спрашивала, куда тебе поступить, я вспомнила, как я металась в твои годы. То решала в сельские учительницы идти, то не умела места найти, и стремилась в провинцию. Потом, когда Бестужевские курсы открылись, я на них поступила, думала сейчас там мне расскажут о всем том, что меня интересует, и когда там заговорили совсем о другом, бросила курсы… Только в 21 год услыхала, что существуют какие-то “общественные науки”, а до тех пор серьезное чтение мне представлялось в образе чтения по естествознанию или по истории, и я бралась то за какого-нибудь Россмеслера, то за историю Филиппа И, Испанского. Ты совсем в других условиях живешь. “Хлебное занятие”, не знаю, стоит ли к нему готовиться, думаю не стоит, а если понадобятся деньги, поступить на какую-нибудь железную дорогу, по крайней мере, отзвонил положенные часы и заботушки нет никакой, вольный казак, а то всякие педагогики, медицины и т. и. захватывают человека больше, чем следует». Надежда Константиновна была равнодушна к искусству. Проведя два месяца в Мюнхене, известном своими живописными собраниями и архитектурными памятниками, она писала той же корреспондентке:«.. Мы с Володей неподвиги порядочные, я до сих пор была только в одной картинной галерее, а города почти совсем не знаю». Да и педагогический багаж Надежда Константиновна пополнять не очень спешила. В том же письме читаем: «Собираюсь я посещать здешние школы. Тут какое-то царство детей. Все к ним так внимательны, а детишки такие славные, здоровые. Я бывала в наших городских школах и невольно сравниваю, и нахожу, что детям тут живется куда лучше. Впрочем, мои сборы так, верно, и останутся сборами, ну, да успею еще».

Когда ее муж стал главою государства, Надежда Константиновна почувствовала себя выдающимся педагогом, особенно после того, как ее избрали председателем Общества педагогов-марксистов. С первых дней советской власти она – правительственный комиссар по внешкольной работе. С ноября 1920 года – председатель Главного политико-просветительного комитета (Главполитпросвет) при Наркомпросе и председатель научно-педагогической секции Государственного ученого совета (ГУС) при том же комиссариате. ГУС просуществовал до 1933 года. В него на рецензию посылались рукописи всех произведений, адресованных юным читателям.