Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

«Две недели полуболен, полусплю. Жизнь моя стала фантастическая. Так как ни писания, ни заседания никаких средств к жизни не дают, я сделался перипатетиком: бегаю по комиссарам и ловлю паек. Иногда мне из милости подарят селедку, коробку спичек, фунт хлеба – я не ощущаю никакого унижения, и всегда с радостью – как самец в гнездо – бегу на Манежный, к птенцам, неся на плече добычу. Источники пропитания у меня такие: Каплун, Пучков, Горохр и т. д. Начну с Каплуна. Это приятный – с деликатными манерами – тихим голосом, ленивыми жестами – молодой сановник. Склонен к полноте, к брюшку, к хорошей барской жизни… Каплун предложил мне заведовать просветительным отделом – Театра Городской охраны (Горохр). Это на Троицкой. Я пошел туда с Анненковым. Холод в театре звериный. На все здание – одна теплушка. Там и рабочие, и [артист] Кондрат Яковлев, и бабы – пришедшие в кооператив за провизией. Я сказал, что хочу просвещать милиционеров (и вправду хочу). Мне сказали: не беспокойтесь – жалованье вы будете получать с завтрашнего дня – а просвещать не торопитесь, и когда я сказал, что действительно, на самом деле хочу давать уроки и вообще работать, на меня воззрились с изумлением.

Пучков – честолюбив, студентообразен, бывший футурист, в кожаной куртке, суетлив, делает 40 дел сразу, не кончает ни одного, кокетничает своей энергичностью, – голос изумительно похож на Леонида Андреева».

Портрет бывшего поэта, а теперь комиссара снабжения и распределения Союза коммун Северной области дал Георгий Иванов в очерке «Анатолий Серебряный»:

«Это еще до войны в 1912–1913 годах. С вылинявшей бородкой, плохо вымытыми руками, тощий, костлявый поэт Анатолий Серебряный всюду, где можно – на литературных вечерах, в передних редакций, на улице, – останавливает совершенно незнакомых с ним людей, жмет руку, подносит свою книгу, сообщает свои взгляды на поэзию, спрашивает адрес: “Сочту долгом засвидетельствовать почтение”. И никогда не забывает этого “долга”.

Но если вы петербуржец и жили в 1918–1922 годах в северной столице – получали же вы из Домкомбед карточку, прикрепляли ее, стояли с ней в очереди за тощим пайком?

Карточка еще такого мышиного цвета. Наверху лозунги: “Пролетарии всех стран соединяйтесь” и “Кто не трудится – тот не ест”. По бокам купоны – на невыдаваемый хлеб, на несуществующий сахар, знаменитый тридцать третий купон на гроб… Кто был составителем этой продовольственной карточки, так заботливо предусмотревшей все нужды счастливых граждан, вплоть до соснового гроба? Анатолий Пучков. Чья подпись закорючкой вверх, вниз и снова вверх стояла в центре ее под печатью Петрокоммуны – Анатолия Пучкова!.

Я не видел его давно – с тех самых пор, когда он был Анатолием Серебряным. И когда меня впустили в кабинет, я не узнал его. От Анатолия Серебряного не осталось и тени. Из-за пышного “министерского” стола мне навстречу появился… Наполеон.

Ну, не Наполеон – Муссолини, Кемаль-Паша, Гитлер – словом, прирожденный диктатор – сталь, гроза. Впервые я воочию убедился, как власть – даже над селедками и калошами – может изменить человека. Его движения были сама отрывистость и четкость, голос – металл, глаза (подумать только, “те же самые” водянистые, заискивающие глазки) – пронизывали».

Однако карьера Пучкова оборвалась довольно быстро – в 1926 году. Иванов пишет: «Пучков кончил странно. Недавно мне рассказывали, что он не только лишен продовольственного трона, но исключен из партии и отдан под суд. Он, оказывается, влюбился, возлюбленная его умерла. И вот (должно быть, под влиянием потрясения старый яд декадентства бросился в его слабую голову) – он бальзамирует ее тело, строит под Петергофом мавзолей в египетском вкусе и ежедневно ездит туда служить какие-то мессы. Об этом узнали где следует и, естественно, возмутились. Расследование к тому же выяснило, что египетский мавзолей выстроен на “кровные пролетарские деньги” – деньги от калош и селедок». В официальных документах причиной, по которой Пучков был исключен из партии и снят с должности, названо «бытовое разложение».

Продолжим чтение дневника Чуковского. 3 января 1920 года писатель фиксирует в нем неудачу предыдущего дня: «Вчера взял Женю (нашу милую служанку, которую я нежно люблю – она такая кроткая, деликатная, деятельная – опора всей семьи: ее мог бы изобразить Диккенс или Толстой) – она взяла сани, и мы пошли за обещанной провизией к тов. Пучкову.

Я прострадал в коридоре часа три – и никакой провизии не получил: кооператив заперт».

Через четыре дня Рождество. Его Корней Иванович встретил у приятеля – журналиста Гессена. Писатель записывает в дневник:

«Сочельник провел у Даниила Гессена (из Балтфлота) в “Астории”. У Гессена прелестные миндалевидные глаза, очень молодая жена и балтфлотский паек. Угощение на славу, хотя – на пятерых – две вилки, чай заваривали в кувшине для умывания и т. д. Была студентка, которая явно влюблена в Гессена, и, кажется, он в нее. Одессизм чрезвычайный.